Мы дошли до могилы матери, поклонились ей и присели рядом. Было солнечно, и резвый ветер срывал с кленов и берез листву.
Отец глубоко вздохнул:
— Дерево счастливее человека. Оно живет века, а мы… словно эти листы. Покрасовались на ветке, пожелтели и облетели.
— Отец! Помнишь, когда я был маленьким, к нам приезжал несколько раз какой-то пан, рассказывал о Лукасиньском…
— Как не помнить! А ты ночь не спал после рассказа о казни. Потому твой поступок с цесаревичем очень встревожил меня. Ты не знаешь, насколько он дурной человек! Лукасиньскому цесаревич мстит за то, что он не выдал товарищей. Тяжелые времена! И беда, что дело не в одном цесаревиче! Ну, уберут его или убьют — найдется другой, может быть, еще хуже. С Александром было плохо, а с Николаем разве лучше? Слышал я, какие он закатил торжества на коронации. Да разве полякам нужны были они и жареные быки, которыми он угостил бедный люд? Не того ожидала от него Польша!
Я рассказал ему о панне Фредерике, и отец опять тяжело вздохнул.
— Знал ее. Очень она Валериана любила. Красавица. Могла бы сто раз выйти замуж… Нет ведь! Ждет своего любимого…
— Отец, ты был масоном?
— Был, да что толку! Общество наше распалось. Но с Лукасиньским я давно познакомился. Он меня и принимал в масоны… Эх! Что эти тайные общества! Ничего
они не могут. Маленькая кучка людей… Не пора ли домой…
Мы поклонились еще раз могиле.
— Спи, моя Ева! — сказал отец. — Славная была у тебя мать, Михал! Жили мы душа в душу. Я скажу — ты теперь большой — мать твоя была моей первой и последней женщиной. Никогда я другой не желал. Наленчи всегда были однолюбами. Дай боже, чтобы и ты был счастлив и нашел такую же подругу. Часто думаю: ты сейчас в широком свете, сумеешь ли разобраться в окружающих женщинах?
Тут-то я, совсем неожиданно для самого себя, легко и просто рассказал отцу о панне Ядвиге.
— Кажется мне, это хорошая панна. Дай боже, чтобы ты был с ней счастлив!
— Об этом, отец, говорить еще рано.
Снова потянулась учебная жизнь, снова я встречался со Скавроньскими. В одно из воскресений я был несказанно удивлен, застав у них Вацека. Я не подал вида, что мне это неприятно. Мог ли я поручиться, что панна Ядвига не сама пригласила его? Как-никак, они теперь были знакомы. Вацек сидел с газетой «Курьер Польский» и ругал журналиста Мохнацкого за какую-то статью.
— Пишет, что нужно бороться с барщиной, критикует шляхту! Это, конечно, идет от Лелевеля[27]—сумасшедшего профессора, который не признает никакой орфографии и кланяется святыням любого народа!
Никто не ответил ему. Панна Ядвига откровенно зевнула и подошла к пианино.