– Не уверен. Вот здесь, – он мягко дотронулся до груди кончиками пальцев, – что-то есть нетронутое. Этого никто никогда не коснулся. Табуированная зона для пошлости и распутства. И заряд мощнейший. Но не дискретный. Сразу расходуется, как шаровая молния.
– Дай Бог тебе встретить эту женщину.
– Дай Случай.
– Дай Бог.
– Для тебя – Бог, для меня – Случай.
– Твое дело. Борщ кипит вовсю…
– Аааа… да, да…
Он заворочался, силясь приподняться, но потом передумал:
– Котеночек, разлей ты. У тебя лучше получается.
Марина прошлепала к плите, достала из сушки две глубокие тарелки и стала разливать в них дымящийся борщ.
– И понимаешь, в чем, собственно, весь криминал, – я не могу полюбить, как ни стараюсь. А искренне хочу.
– Значит, не хочешь.
– Хочу, непременно хочу! Ты скажешь, любовь – это жертва прежде всего, а этот старый сноб на жертву неспособен. Способен! Я все готов отдать, все растратить и сжечь, лишь бы полюбить кого-то по-настоящему! Вот почему так завидую тебе. Искренне завидую!
Марина поставила перед ним полную тарелку.
Валентин снял крышку с белой банки, зачерпнул ложкой сметану:
– Но ты-то у нас в воскресенье родилась.
– Да. В воскресенье, – Марина осторожно несла свою тарелку.
– Вот-вот…
Его ложка принялась равномерно перемешивать сметану с борщом.
Марина села, перекрестилась, отломила хлеба и с жадностью набросилась на борщ.
– Сметаны положи, котенок, – тихо проговорил Валентин и надолго склонился над тарелкой.
Борщ съели молча.
Валентин лениво отодвинул пустую тарелку.
Его квадратное лицо сильно порозовело, словно под холеную кожу вошла часть борща:
– А больше и нет ничего… мда…
– По-моему, достаточно, – ответила Марина, вешая на край тарелки стебелек укропа.
– Ну и чудно, – кивнул он, доставая из халата мундштук.
– За этот борщ твоей бабе можно простить незнание минета…
– Бэзусловно…
Вскоре они переместились в просторную гостиную.
Марина забралась с ногами в огромное кожаное кресло, Валентин тяжело опустился на диван.
– Теперь ты вылитая одалиска, – пробормотал он, выпуская сквозь губы короткую струйку дыма. – Матисс рисовал такую. Правда, она была в полосатых шальварах. А верх обнажен. А у тебя наоборот.
Марина кивнула, затягиваясь сигаретой.
Он пристально посмотрел на нее, проводя языком по деснам, отчего уста вспучивались мелькающим холмиком:
– Странно все-таки…
– Что – странно?
– Лесбийская страсть. Поразительно… что-то в этом от безумия бедного Нарцисса. Ведь в принципе ты не чужое тело любишь, а свое в чужом…
– Неправда.
– Почему?
– Ты все равно не поймешь. Женщина никогда не устанет от женщины, как мужчина. Мы утром просыпаемся еще более чувственными, чем вечером. А ваш брат смотрит, как на ненужную подстилку, хотя вечером стонал от страсти…