Спиридон кивнул головой. И горячо сказал:
— Честное-пречестное пионерское — никому.
— А теперь давай познакомимся. О том, что ты Спиридон Гнатюк, я знаю. А я — Павел Осипович Каспрук. Бывший учитель…
Он крепко пожал хлопцу руку.
Спиридон теперь нетерпеливо ждал соседа. Старался хоть немного раньше пригнать с пастбища коров. Домой возвращался бегом. Повертится в хате немного — и на пень. Мать заметила его вечерние посиделки, удивленно спросила:
— Ты что высиживаешь во дворе? Лучше бы выспался.
Хитрость Спиридона не прошла для него даром. Среда однажды вечером, не говоря ни слова, надавал ему подзатыльников. Спиридон понуро брел домой, щеки у него пылали, еще больше ныла обиженная душа…
А дома сидит сосед. Спиридон поздоровался и сел, где было потемнее, чтобы никто не видел его щек. «Что же он мне скажет?» — волновался.
Но Павел Осипович даже не взглянул на него. У него дело к отцу. Ботинки принес в ремонт. Отец вертел в руках ботинок, качал головой.
— Ну, Осипович, задал ты мне головоломку. Откуда же мне взять такого материала?
Павел Осипович махнул рукой:
— Да вы, Федор, как-нибудь. На бал я ходить в них не собираюсь, а на поле сойдут.
Как только сосед попрощался и вышел, Спиридон опрометью бросился за ним. Павел Осипович покачал головой:
— Так не годится, хлопче. В хате глаз с меня не сводил. А я думал, что ты более сообразительный… — Помолчав, он сказал: — Ты пасешь недалеко от большака? Приглядывайся, кто по нему ездит и что возит… Проверим, какие у тебя глаза.
Утро выдалось туманное, будто осенью. Туман плотно залил долину, выбрался на гору, пополз по большаку, расстелил по нему пушистое одеяло. Спиридон постоял немного у края долины и пошел к большаку.
Вот натужно ревет длинный грузовик, хотя в его кузове немного груза, старательно прикрытого брезентом. Что там? Уж не снаряды ли? Должно быть, снаряды — у шофера лицо напряженное, рот сжат…
— Малчшик, что ты сдес делайт? — вдруг прозвучало прямо над ухом.
Вздрогнул всем телом, отскочил на шаг назад. На него подозрительно смотрел худой немец с автоматом.
От неожиданности язык как будто присох к небу. А немец ждет, глаза сверлят холодно Спиридона. К счастью, подоспели два трескучих мотоцикла и немец отвел глаза. Это помогло Спиридону собраться с мыслями и обрести дар речи:
— Да я… пастух… мои коровы пасутся в долине, — показал он кнутовищем.
— Век![2] Чтобы ты не подходит больше дорога…
Спиридона будто ветром сдуло.
На следующий день от тумана и следа не осталось. Далеко, до самого горизонта, все видно. Спиридон громко накричал на свое маленькое стадо, изломал хворостину на рябой упитанной корове и пошел к большаку, шагах в пятидесяти от которого кустилась ива. Забрался в заросли и, достав нож, стал выбирать хворостину получше. А сам не столько к кусту приглядывался, сколько к большаку… Однако пора вылезать… Где бы еще поближе пристроиться? Ага, вот какой-то дед гонит свою корову к долине.