А вот гнилостно-желтые рвотные пятна метастазов было видно невооруженным глазом. Аду аж передернуло, хотя казалось бы.
– Мне хочется выругаться. Нет, не так: мне нужно выругаться, – ровным тоном произнес Виктор. – Но я помню, что нельзя. А если я опять начну сублимировать – отобью руку вконец. Ада, выругайся за меня, пожалуйста. Ада… – Его голос дрогнул.
– Вик. – Напарница подошла ближе. Обе ладони легли на широкую, бурно вздымавшуюся грудную клетку. – Нельзя, Вик. – Перевертыш вздрогнул, мотнул головой, попытался отодвинуться, но девушка буквально зажала его у стены. – Слушай меня. Слушай. Только меня слушай. Больше никого не слушай. Перестань. Срочно перестань плакать. Вот, возьми платок. И слушай.
Ты Иной. Ты будешь жить сотни лет. Твои близкие и просто люди вокруг – они будут умирать. Поверь, я знаю. Хочешь, скажу, как меня зовут? Ты тогда спрашивал, я отшутилась, оба забыли. Вот, скажу. Адельхайда фон Рихтхофен. Я родилась в четырнадцатом веке, Вик. В одна тысяча триста шестьдесят третьем году. Чертову уйму лет назад. Казалось бы, вчера. А так быстро…
Отдай платок. Мне не жалко, он просто уже мокрый весь. Вот, возьми другой. Да, у женщины всегда с собой запас. Нам же приходится думать и за себя, и за того парня… Который нам нравится.
Отец хотел мальчика. Очень хотел. А еще любил маму, умершую при родах. Когда та отходила в лучший из миров, он пообещал ей, что будет заботиться обо мне. И даже умудрился не возненавидеть меня, хотя казалось бы; святой, щедрой души человек. Но забота его была весьма специфической.
Представь себе женщину в средние века. Что она может? Ничего. Рожать детей, вести хозяйство, ублажать супруга – вот и все ее права, неотъемлемо связанные с обязанностями. Отец решил иначе. «Позаботиться о человеке более, нежели он сам, не может никто», – так он твердил мне каждый день. И обучал всему, что может для этой цели понадобиться.
Я ездила на лошади, фехтовала, дралась на кулаках, поднимала тяжести, бегала и делала растяжку. Я постигала математику, латынь, ведение хозяйства – не маленького домашнего, а большого дворянского. Я воспитывала в себе стойкость, храбрость и независимость мышления. На конфирмации я чуть не ввергла в панику друзей отца, а также их жен и дочерей, вовремя, правда, сообразив, что лучше молчать и наблюдать, чем болтать и давать пищу для сплетен.
Позже, конечно, и отец скумекал, что без женских благопрехитростей дочери все же не обойтись. Мимикрия: слово это в мои годы еще не придумали, а я уже вовсю ее применяла. Видимо, к этому у меня оказался талант: слухи не развеялись окончательно, но поутихли.