«А что с той женщиной, что была при ней?» — спросил Гэндзи.
«Похоже на то, что и она не выживет! Сегодня утром она «пыталась было броситься вниз с горы», в полном душевном расстройстве крича: «Я — за госпожою!» Она было объявила, что пойдет расскажет про все у них в доме, но я ее уговорил: потерпи немного! Сначала обдумаем все хорошенько…» — рассказывал Корэмицу, и Гэндзи нашел, что он поступил правильно.
«А я тоже страдаю ужасно. Сам думаю: уж не случится ли что-нибудь и со мною…»
«Ну, что вы там еще придумали!.. Ведь то, что произошло, — вещь неизбежная. Со всеми так будет. Если же вы хотите, чтобы никто об этом не проведал, Корэмицу возьмет все на себя и сделает все, что следует», — говорил Корэмицу.
«Ты — прав! Я и сам так думаю; но мне тяжело, что из прихоти своего сердца я убил ее понапрасну и теперь понесу на себе ее ненависть и скорбь. Смотри, ты не рассказывай ничего даже сестре своей. Тем более же матери-монахине. Она всегда предостерегала меня, и мне теперь так стыдно перед нею…» Так замкнул уста Корэмицу Гэндзи.
Прислушивавшиеся к этому разговору женщины в доме Гэндзи дивились между собой:
«Что за диковина! Говорят, что осквернился, не идет во дворец, шепчется там и вздыхает…»
Гэндзи снова заговорил о похоронах.
«Смотри сделай же все как следует!»
«Уж конечно! Тут ничего трудного и нет», — ответил Корэмицу и поднялся, чтоб уходить. Тут Гэндзи в сильнейшей тоске заявил:
«Я знаю, что это — неудобно, но я не в силах не повидать еще раз останки Югао. Я поеду с тобою, верхом на коне!»
Корэмицу считал это лишним, но все же сказал:
«Если вы уж так хотите, то делать нечего. Только едем скорее, чтобы вы успели вернуться домой до ночи».
Гэндзи переоделся в ту самую охотничью одежду, которую он изготовил себе для последнего времени, и вышел из дому.
На сердце у него было мрачно, и страдал он невыразимо. «Что, если и я на этом необычном пути повстречаюсь с такой же напастью?» — волновался он и никак не мог совладать со своею печалью.
«Увижу теперь все, что осталось от Югао, и когда, в каком мире мне придется повстречаться с ней опять?» — думал он.
Отправился он, как обычно, с одним Корэмицу и слугою.
Путь показался ему очень длинным. На небе светила полная луна. Впереди — у реки Камогава — мерцали огоньки. При виде кладбища, — как ни было оно неприятно в обычное время, — теперь он не почувствовал ничего.
В сильнейшем волнении прибыл он к месту. Место было мрачное; рядом со столиком стояла часовенка: здесь жила отдавшаяся исполнению буддийских обетов монахиня; и все вокруг имело весьма печальный вид. Сквозь щели домика просвечивал огонек светильников. Изнутри доносился голос плачущей женщины, снаружи же беседовали друг с другом двое-трое бонз. Они читали молитвы, — причем нарочно не возвышали голос. В самом монастыре вечерние службы уже закончились, и вокруг была тишина. Только в стороне Киёмидзу виднелось много огоньков, и там было много народу.