«Кто наделал-то, кто наделал-то?» — горело в Юркиной голове.
Филатов кинулся в самый жар, и тотчас усилились крики, заметались тени, и вторая очередь выстроилась с ведрами к колодцу.
А Юрка ничего не понимал, все было как во сне. Лили воду не в огонь над их домом, а на крышу Бокановых, уже дымившуюся. «Живе-ее, наддай-ай!»
— А загорись в нашем конце, и воды взять негде! — воскликнула из толпы женщин черноглазая, еще нестарая, в сбившемся на шею платке Мария Артемьевна. — Это я тебе говорю, Ольга Дмитриевна!
Директорша стояла так же бездельно и беспомощно, и странно, дико выглядело ее нарядное, в разводах, кримпленовое платье.
— Да уж, пруд надо вычистить, скоро и ведра не почерпнешь! — кричали женщины.
Зимина поглядела в их сторону, покивала: «Да, да, вычистим» — и тронула Юрку за руку:
— Подними, Юра, мать, отведи на лавочку к Борису Николаевичу.
Юрий двинулся, взвалил перину на плечо, перевел мать на лавочку. Она и оттуда, как от колодца, смотрела на полыхавший дом, на суету на крыше Бокановых чужим, остановившимся взглядом. Юрка помнил этот взгляд ее на похоронах отца, помнил, как боялся, даже стыдился, что люди осудят мать за спокойствие, и не мог забыть, как выла она потом по-звериному, припав к хлеву.
— Вы, ребята, не теряйтесь, — сказала, подходя, Зимина. — Квартиру дадим, хотите в Центральной, хотите в Редькине — там есть места, для молодых специалистов — там и дадим.
Татьяна не отвечала, огнем горели ее рыжие, без платка, волосы, и все рыжеватое застывшее лицо.
Юрка буркнул:
— А нам все едино.
— А тряпки-то — тьфу, тряпки, — сказала Зимина. — Ты, главное, себя, Таня, не потеряй.
Зеленый дом Бориса Николаевича с мезонином, изукрашенный резными расписными наличниками, стоял настороженно, и по окнам его, как по глазам женщин и детей, метались огненные блики.
— Ой, сгорим — все сгорим! Ветер, ветер-то какой! Да не стой ты, Юрка, делай чего-нибудь, — затрясла его Мария Артемьевна.
Он полез по лестнице на крышу Бокановых, встал зачем-то рядом с Пыркиным, стал принимать ведра. Тут же прыгала, мельтешила розовая рубаха Рыжухина. От двух очередей с ведрами дело пошло быстрее. Алевтина была уже на верхней ступеньке, подавала то Пыркину, то ему — темные волосы залепили лицо, руки так и мелькали. Всякий раз говорила одно: «Держи, Юрочка». И ничего больше. «Держи, Юрочка». Она жалела его, сердце у нее разрывалось, она нагибалась, брала ведро, подавала вверх и опять повторяла: «Держи, Юрочка».
Подошвы сапог сразу нагрелись, и такой жар окатил Юрку, что он неожиданно вылил ведро на себя, дернулся, оглянулся на Пыркина — тот тоже был мокрый.