— Чудеса, да и только, — сказал и Виктор.
Юрка вспомнил, как баба Кланя с отрешенным лицом шла вокруг бокановского дома с иконой. Может быть, поэтому дядя Степан и позвал его? Степан молчал.
— А как же, — сказала Ириша, — пришел с войны без руки — нету бога, говорит. Он и до войны матери все говорил: «Нету бога», безбожник такой. Мать-то все ругалась с ним. Может, его и нету, а что-то есть: если человек всей душой, ничего не жалеет, ему вдруг как-то и поможется. Я говорю: у тебя бог не руку отобрал, а бог ловкость тебе дает. Вон ты какой ловкий, все можешь.
— Что это он другим не дает? — хрипловато возразил Степан. — Тут это ни при чем. У меня тоже сначала ничего не получалось. Сколько стульев переколотил — и не помню. Начну делать — опять не так, ну и расшибу. Пока не научился. Тут другое: терпение нужно иметь!
— Это верно, — подхватила Ириша. — Я пришла — тоже ничего не умела, ни шить, ни вязать. А теперь и шью, и вяжу, не могу без дела сидеть, — кивнула она на большой мот шерсти и спицы, так и оставшиеся на окне. — Люди упустят ведро, говорят — «бегите за Иришкой, она ловкая». Какая тут ловкость? Берите кошку и опускайте, слушайте, ищите. Пока не подцепите. А то ведь лень. Вон соседка — когда ни придешь, бывало, на печке: на печке любит лежать. А я не улежу. Он вон проспит часа два, похрапит — и ладно, а я, если усну на пятнадцать минут, то и хорошо. А ночью проснусь — и перебираю в голове все до утра. И днем не прилягу. Не хочу. А то включила стиральную машину — и пошла в огород, деловая, — не без насмешки сказала она.
«Какая соседка — мать, что ли, наша? Что же она ее так: „соседка“», — думал Юрка, съедая щи, тушеную картошку, молоко. Ириша кормила Феденьку, ела сама, подавала, накладывала на тарелки, разливала молоко по стаканам, тихо, неспешно двигаясь. Ее застывшее было, расстроенное лицо ожило, усмешливые морщинки круглили его, и она взглядывала на Юрку вроде стеснительно, словно извиняясь, что все у нее хорошо, что такая она уда́лая. «Любят бабы хвалить себя, — думал он. — Аля, бывало, только и знает, рассказывает, как уважают ее, как никто ни в чем не откажет, как умеет все сладить. А наша мама — нет, чего другого — да, а этого нет».
— У всех пчелы дохнут, клещ какой-то, а у нашего не переводятся.
Юрка молчал, не удивлялся, он жил рядом, никуда не уезжал за все годы, и каждое лето видел дядю Степана Боканова с сеткой на лице в саду.
— Не-е, — сказал Степан, — у меня пчелы никогда не переводились: то два улья, то шесть, то девять. А так, чтобы ничего — такого не было. С сорок седьмого года. В сад-то идти скучно, если там никто не жужжить.