— А правда, может, каждое поле одному кому-то обрабатывать? Ну, трем, четырем? — выговорил он мысль, близкую той, что однажды уже высказывала она. И выговорил-то просто и доверительно, так, что она испуганно взглянула. Но убедилась, что доверительность родилась лишь от искреннего возмущения.
— Да уж, конечно, теперь тебе засядет в голову, — хмуро сказала она. — Правда, что не от мира сего. Больше всех надоть. Ты бы лучше огород матери вспахал… Если думаешь семьей обзаводиться. — Ну вот, и на прямую вывела. Видно, Женька доложила, что не собирается он в Холстах жить.
Юрий промолчал. Дома он вспахал огород, но не угодил чем-то, мать с Валеркой доковыривали, это правда. И не лежало у него сердце к тому, редькинскому, огороду.
Въехав в гору, он остановился. На пятачок к магазину не захотел протянуть — могла мать из окна увидеть, что привез Алевтину. Мать, возможно, почему-либо дома.
Алевтина слезла и глядела, как он разворачивался со своим прицепом — места было немного. Она стояла сжавшаяся, потускневшая, громоздкая в слишком тесной курточке. И стало ему ее жалко.
— А зря вы, — сказал он, — такие подруги были…
Она что-то поняла, подбежала к трактору. Он ждал, чего еще скажет.
— Юра, — выдохнула она, вскинув черные, заблестевшие на солнышке глаза, — помнишь, стожок-то наш развалился…
— Ну?
— Ну вот, вся моя жизнь развалилась, Юра. К тому это.
Она все еще глядела, а он посуровел, стиснув зубы, повел машину. Нет уж, как ни любит он Холсты, как ни настаивает Женька, а жить в одном доме с Алевтиной они не будут, нет…
15
У стога стоял уже экскаватор и нагружал пшеничную солому на машину Саши Суворова. Никто не спросил, почему это Юрка едет опять от Редькина, — может, решили, домой ездил. Он поставил трактор под погрузку. Горючее было на нуле.
— А говорил, на одну ездку хватит, — усмехнулся Саша. — Ну, жди, сейчас пригонят цистерну с горючим.
И он поехал в Сапуново, где в недействующей давно церкви запаривали солому и производили теплое питье коровам, называемое почему-то «гидролиз». Пока нагружалась тележка, Юрка пошел наискось по полю, к тому месту у старого погоста, где так и не поглядел окольцованные сосны. Снять кору по кольцу — значит прервать ток соков. Дерево будет сохнуть, а не срубят — упадет.
Клевер поднимался по жнивью невысоко, всякий клевериный трилистничек заворотился от сегодняшнего ночного мороза изнанкой, что сообщало зеленому еще полю белесый вид. И этот вид, и то, что стерня была все-таки высока — в тех местах, где пшеница здорово полегла и взять ее было трудно, и бесчисленные кротиные горки (давно на кротов никто не охотился!), и норы мышиные, во множестве истыкавшие землю, и коровьи заветренные лепешки — все придавало полю вид неопрятный. Юрка шел, как идет следопыт по лесу — все о чем-то говорило ему. Особенно сердили шматки срезанной им, но не подобранной, оставленной комбайном пшеницы. К деревне ближе их было мало, видно, бабы растащили курам, а тут, к погосту и увалу, поросшему сосняком, они были накиданы размашисто. Правда, черт-те что выходило! Он это поле пахал, сеял, косил, а комбайнеры плевали на его работу, позволяли себе неряшливо убрать отличную пшеницу, да еще продавали ее втихую. Так дальше продолжаться не могло, они уже говорили с Суворовым: что-то все идет не так в организации труда и обработке полей.