– Так что ты собираешься делать? – спросила она без особого интереса.
Я сказал ей, что сделаю все, что Болджер пожелает.
Она завела мотор и отвезла меня назад. После того как я вышел из машины, она быстро уехала.
Мистер Болджер был слишком занят в ту неделю, чтобы заниматься организацией моей работы у Вэлшей, но я этого не знал. Я приходил в его магазин каждый день после школы, ожидая, что он велит мне выйти и сесть обратно в машину. Я входил, и колебался, и, когда никто ничего не говорил, шагал тихонько в заднюю комнату, надевал фартук и брался за свою рутинную работу. Чак и я обычно трудились вместе, разговаривая, шутя, вытряхивая пыльную одежду и тыкая друг в друга ручками метел. Сейчас мы работали сами по себе, в тишине. Я мечтал. Иногда думал о ферме Вэлша и о себе на ней, утопающем в грязи, окруженном обвиняющими лицами. Всякий раз, когда эта мысль приходила ко мне, я должен был закрывать глаза и делать глоток воздуха.
Ближе к концу недели пришел отец Карл. Он говорил с мистером Болджером в складском помещении несколько минут, затем позвал меня на улицу.
– Давай прогуляемся, – сказал он.
Мы пошли по пешеходной тропе вниз к реке. Отец Карл ничего не говорил, пока мы не дошли до берега. Он поднял камень и бросил его в воду. У меня было циничное подозрение, что он собирается дать мне то же самое наставление, что священник в лагере скаутов давал каждой новой группе мальчиков в их первый день прошлым летом. Он подходил обычно к краю озера, запросто поднимал горсть камней и вбрасывал один.
– Всего лишь галька, – говорил он задумчиво, будто эта идея только что пришла ему в голову, – всего лишь галька, а посмотрите на рябь, которую она создает и как далеко распространяется эта рябь…
К концу лета мы, вожатые лагеря, открыто презирали его. Мы звали его Рябь.
Но отец Карл не сделал ничего подобного. Да он и не мог. Он пришел к своей вере трудным путем и не говорил о ней слишком искусно. Его родители были евреями. Они оба погибли в концентрационных лагерях, и отец Карл сам едва выжил. Через некоторое время после войны он обратился к христианству и позже стал священником. В его речи все еще слышался восточноевропейский акцент. У него была таинственная приятная внешность, чего он сам, похоже, не осознавал, и манера глубоко задумываться всякий раз, когда ему приходилось иметь дело с притворством или легкомыслием.
Он спросил меня, кем я являюсь по собственному мнению.
Я не знал, как ответить на этот вопрос. Даже не пытался.
– Посмотри на себя, Джек. Что ты делаешь? Как сам думаешь, что происходит?