Профессор Боннер замолкает. В зале стоит такая тишина, что можно было бы услышать, как на пол падает рыбья косточка. Тишину нарушает только скрип его ботинок, когда он поворачивается к членам Совета и произносит:
– Основатель Джеймс Леман хотел оградить от подобной судьбы будущих детей. Он хотел предотвратить ситуации, когда родители посредством генетических манипуляций заставляют своих детей воплощать собственные мечты и ожидания. Отсюда и возник запрет на любые генетические изменения человека. Это означает, – продолжает профессор Боннер и вдруг превращается в адвоката, выступающего с заключительной речью перед судом, – что соответствующие правила нацелены на родителей – не на пострадавших от них детей!
Он дает своим словам произвести эффект, прежде чем продолжает:
– Напротив. Внимательно перечитайте Принципы неотрадиционализма. Они как раз требуют терпимости и сострадания к генетически обделенным. Иначе и быть не может, это было бы нелогично, учитывая то, что мы запрещаем внутриутробные генетические исследования. Вы же знаете, что делают в зонах концернов, если у эмбриона диагностируется близорукость или склонность к диабету, – такие эмбрионы абортируют. И более того, родителей обязуют в дальнейшем прибегать исключительно к искусственному оплодотворению и генетической оптимизации. Мы же, напротив, позволяем всем этим детям появиться на свет. Мы оперируем лазером их глаза, даем им инсулин и живем с тем, что не все наши сородичи снабжены оптимальным набором генов. Это принципиальное решение, лежащее в основе неотрадиционализма.
Он поднимает указательный палец.
– Иными словами, – громогласно продолжает он, – если вы изгоните эту девочку за то, что со всей очевидностью было сделано с ней помимо ее воли, вы не будете следовать Принципам неотрадиционализма! Вы в гораздо большей степени их нарушите!
Его речь произвела впечатление. У меня по спине побежали мурашки, и, похоже, не у меня одной. Мэр благодарит его заметно охрипшим голосом. Затем члены Совета удаляются для обсуждения и принятия решения.
Обсуждение продолжается довольно долго. Очень долго. Я про себя решаю, что это хороший знак, потому что, по крайней мере, говорит о том, что не все согласны с мистером Тоути. Но почему всё это время я должна сидеть на неудобном стуле?
Пара зрителей уходит, но большинство остается и ждет. Я слышу, как они шепчутся, покашливают, шаркают ногами. Журналисты усердно строчат в своих планшетах или тихо надиктовывают, бормоча на разных языках. Меня снова и снова фотографируют. Я уверена, что на каждой из этих фотографий буду выглядеть ужасно.