Поль быстро распрощался, едва ли не радуясь тому, что сын все еще не заметил конкретной причины этой странности.
Поль не может признать эту странность. Эту ее тень. Мираж, видимость.
Она смотрит в окно.
— Поль, принеси что-нибудь выпить.
Но Поль продолжает стоять. Она сидит у окна. Он спрашивает:
— Ты действительно видела этого человека в обувном магазине?
— Да.
— Значит, Эльза, я бы сказал, что ты вообразила себе Гельмута Киля. Все это почти наверняка игра воображения. Не могла ты с ним встретиться в обувном магазине. Он умер в тюрьме, и это целиком и полностью его собственная вина. Тебе следует рассказать Гарвену об этом случае.
— Хорошо.
— В каком магазине это было?
— В «Мелинде» на Мэдисон-авеню. Мне, по крайней мере, так кажется.
— Ты что, улыбаешься?
— Нет. Почему ты нам не нальешь?
— Он умер в тюрьме через шесть-семь лет после войны.
Она смеется. Затем говорит:
— Понимаю, что ты хочешь сказать.
— Что?
— Ты, ясное дело, говоришь не в буквальном смысле.
— Я, пожалуй, чего-нибудь выпью. — Но он не уходит. Он думает: она не была насмешницей, а теперь вот стала. Я сделал ее такой.
Она сидит неподвижно и в эту минуту, думает он, являет собой недвижимое имущество — вроде основы ее капиталов. Сидит разодетая, с красивой прической и тщательно накрашенная, но сидит основательно, как на ценной земельной собственности, изображенной в виде ветхого здания, которое ждет сноса, чтобы освободить площадь для высоких конструкций из стали — ее дочери и сына. И вот мысли Поля скользят по поверхности.
И он думает, тщательно выбирая и произнося про себя слова: нужно взять себя в руки. Она безумна.
Световая надпись «Пан Ам» на том берегу реки гаснет и загорается, гаснет и загорается. Эльзу, видимо, пугает внезапно выхваченное из мрака здание ООН, все время стоявшее на своем месте, и она вздрагивает.
— Тебе не холодно? — спрашивает он. — Кондиционеры тут слишком старые, плохо работают.
— Да, на них нельзя полагаться, — говорит она.
— Эльза, — говорит он, — тебе не зябко? Почему мы не заменим их на современные?
Она смеется в окно.
Он опять говорит, рассчитывая завладеть ее вниманием, рассчитывая вложить в ее голову мысль, способную вернуть ей здравый рассудок, если признать, что она снова его теряет.
— В полдень температура поднялась до ста одного градуса[3]. На автострадах сплошные пробки.
Она отворачивается и смотрит на темный массив Уэлфер-Айленда.
Он чувствует, что, попытавшись сказать ей: «На тебя давит жара, твое воображение…» — он, скорее всего, ничего из себя не выдавил. Чувствует, что, возможно, ошибается и пока еще не уверен в том, не происходит ли возвращение к старому. Такое уже бывало, думает он, здесь, в этой комнате, я стоял, а она сидела, сколько же раз так было?