- За дезертирство, - прибавил Шмидт.
Он уселся на своей лежанке и с минуту молчал. Ни один из мальчиков не нарушил тишины.
- За дезертирство из Иностранного легиона, - добавил Шмидт.
Он насторожённо вглядывался в лица мальчиков, как бы желая прочесть на них впечатление, произведённое его признанием.
Бернар чувствовал, как кровь приливает к его лицу. Дезертир! Может ли быть поступок более подлый и трусливый, чем дезертирство? Бернар не мог себе этого представить. Бежать из-под знамени, которому принесена присяга, оставить, предать товарищей по оружию! Можно было допустить, что Шмидт - разыскиваемый убийца или мошенник. Но дезертир? Дезертир, покинувший французское знамя?!
Он посмотрел на Гастона, но и на этот раз не встретил его взгляда. Гастон не переставал с напряжённым вниманием смотреть на лицо немца. Лоб его был нахмурен, будто он пытался понять что-то очень трудное.
Шмидт неподвижно сидел в углу. Голова его была опущена, а локти упёрты в расставленные колени. За его спиной грохотал приглушённый бетонной стеной гром приближавшейся бури.
Шмидт шевельнулся и окинул мальчиков быстрым взглядом. В полумраке блеснули его глаза.
- Хотя, собственно, это и не совсем точно… Я не столько дезертировал, сколько подпал под соответствующую статью военного кодекса. А это не одно и то же…
Он усмехнулся и сделал, как бы оправдываясь, лёгкое движение руками.
- Что, трудно, правда? И я так думаю. - Он отложил погасшую сигару и провёл ладонью по волосам от лба к затылку. Видно было, что ему нелегко исповедоваться. - Я не знаю, ребята, кто вы и как я должен с вами говорить. Но вы видите, мне нечего рассказать вам, кроме того, что произошло со мной в действительности.
Он показался Бернару сейчас более молодым, чем минуту назад. Может быть, потому, что он говорил с ними, как с ровесниками, а может быть, потому, что улыбка придавала его лицу детское выражение, никак не вязавшееся с его густой щетиной.
- Да я и не так уж много старше вас, - проговорил Шмидт, как бы отвечая на мысли Бернара. - Самое большее, я мог бы быть вашим старшим братом. Когда меня мобилизовали, мне было восемнадцать лет.
Он в задумчивости оглядывал свои руки и медлил, словно то, что он собирался сказать, могло доставить ему неприятности.
- Мне было восемнадцать лет, и я знал обо всём этом не больше, чем каждый из вас. Едва! я немного подрос, как меня одели в мундир. Мне сказали, что надо защищать родину. Откуда я мог бы знать?
Голос его бубнил в разрушенном доте, как в погребе. Снаружи всё больше темнело. Густая тень легла на стену, около которой он сидел.