Но как бы ему хотелось, чтобы в эту ночь она предпочла не быть умной.
Да что же он за человек такой, если пропажа Седрика стала для него скорее облегчением, чем потерей? А тот ведь дружит с Элис с детских лет. И Лефтрин об этом знает. И хотя ему самому юноша кажется надоедливым избалованным хлыщом, Элис о нем беспокоится. Должно быть, она гадает, погиб ее друг или страдает сейчас от лишений. А он, Лефтрин, как последняя скотина, только и думает о том, что их страж оставил пост.
Капитан завершил очередной обход палубы и на некоторое время остановился на тупоносом баке Смоляного. Он перегнулся через фальшборт и глянул на «берег». Где-то там, в грязи, спали драконы, но их отсюда видно не было. Впереди чернел лес.
– Что ж, Смоляной, завтра будет новый день, – обратился к кораблю Лефтрин. – Карсон вернется, так или иначе. И что тогда? Пойдем дальше?
Конечно.
– Ты, похоже, изрядно уверен в себе.
Я помню.
– Да, ты мне говорил. Но не таким, как оно сейчас.
Не таким. Это верно.
– И все же ты считаешь, что нам следует двигаться дальше?
У остальных нет выбора. По-моему, это самое малое, что мы можем для них сделать.
Лефтрин ничего не ответил. В задумчивости он легонько поглаживал носовой планширь. Смоляной – старый корабль, старше всех живых кораблей. Его одним из первых построили из диводрева, как тогда называли этот материал. Его не собирались делать торговым кораблем – обычный баркас, обшитый толстым слоем единственной древесины, устойчивой к едким водам реки Дождевых чащоб. По обычаю, который куда древнее и Удачного, и даже Джамелии, предок Лефтрина нарисовал на носу корабля глаза – не только для того, чтобы придать судну мудрый вид, но еще и из суеверия: мол, с глазами баркас будет буквально «присматривать» за собой в опасном пути. В те времена о диводреве знали только то, что оно прочное, тяжелое и устойчивое к кислоте. Никто не подозревал, что после смены нескольких поколений людей на борту живой корабль может обрести собственное сознание. Это обнаружилось лишь тогда, когда из диводрева начали строить первые парусники с носовыми фигурами.
Однако это не значило, что Смоляной сознания не обрел. Не значило, что его капитаны не знали и не ощущали его присутствия.
Речники из семьи Лефтрина понимали, что в их корабле есть что-то особенное. В особенности те, кто вырос на его палубе, спал и играл на борту. Они чувствовали и баркас, и реку, с врожденной сноровкой водили судно и каким-то образом избегали изменчивых мелей и невидимых топляков на дне. Им снились необычные сны, о которых они редко рассказывали кому-то, кроме других членов семьи. Это были не просто сны о реке и молчаливом скольжении по фарватеру. Им снились полеты, а порой – как они плывут в бездонном, полном голубых теней мире.