– А мы и так умрем. В конце концов.
Гэбби слушала какую-то неизвестную мне музыку: из двух огромных черных колонок доносился высокий разъяренный женский голос.
– Но она считает, что мы умрем от этого, и скоро, – добавила я.
Гэбби подула на ногти и для проверки провела ими по щеке. На ковре шипела и булькала банка с диетической колой.
– Ты веришь в прошлые жизни? – спросила она.
– Нет, наверное.
В комнате горел тусклый свет. Единственную лампу Гэбби задрапировала малиновым шарфом, а вертикальные жалюзи закрыла, хотя сквозь них все равно пробивались солнечные лучи.
– А я уверена, что прожила несколько жизней, и чувствую, что каждый раз умирала молодой.
В последнее время у меня были сложности в разговорах с друзьями: иногда я просто не знала, что им отвечать.
– Слушай, а хочешь, я тебе татуировку сделаю? – вдруг спросила Гэбби. – Я научилась по Интернету.
Она показала на швейную иголку и банку с чернилами, которые, словно старинные хирургические инструменты, лежали рядом со свечой.
– Просто накаливаешь иголку, выцарапываешь нужный узор на коже, а потом заливаешь чернила в ранку.
Наши с Гэбби дома казались точными, хотя и зеркальными, копиями друг друга. Ее спальня формой и размерами полностью повторяла мою комнату. В течение двенадцати лет мы с ней спали в стенах, возведенных одними и теми же строителями, и нам из типовых окон открывался один и тот же вид. Но созревшие в одинаковых теплицах девочки выросли совсем разными.
– Я себе на запястье нарисую контуры луны и солнца, и тебе тоже могу, если хочешь.
Диск доиграл до конца, и в комнате стало тихо.
– Наверное, не стоит. И вообще, мне уже домой пора, – ответила я.
Возможно, мое отдаление от друзей началось еще до замедления, но очевидным стало только после него. Мы шли разными дорогами. Я вступала из детства в отрочество. И, как в любую трудную дорогу, я не могла взять с собой из прошлого всё.
* * *
Той ночью, пока солнце еще светило, папа принес домой телескоп.
– Это тебе. Хочу, чтобы ты больше интересовалась наукой, – сказал он, разворачивая жатую упаковочную бумагу.
В коробке из красного дерева лежали блестящая серебристая труба и титановая тренога. Телескоп выглядел дорого. Папа установил его и направил на все еще светлое небо. Мама стояла в дверях моей спальни и, скрестив руки, наблюдала за нами. В то время папа ее все время раздражал, и даже этот подарок по их условной шкале ценностей означал очередной папин бунт.
– Вон Марс, – сказал он, прищурив один глаз, а второй прижав к телескопу. Папа помахал мне рукой, чтобы я подошла взглянуть. – Когда стемнеет, его можно будет рассмотреть получше.