1
С утра распогодилось. Небо очистилось и засияло прозрачной, едва ли не хрустальной голубизной. Стало тепло, но у Кравцова настроение от этого не улучшилось – у него болела голова. Проснулся на рассвете с ощущением потери. Впрочем, что потерял и где, не вспоминалось. Наверное, приснилось что-то, однако от сна этого и следов уже не осталось, одни обломки. Да еще боль, монотонно пульсирующая в висках.
Макс Давыдович встал, стараясь не потревожить Рашель, и начал свои нехитрые ежеутренние «церемонии»: сполоснуть лицо, почистить зубы, побриться, одеться по форме и приготовить завтрак – какой бы убогий тот ни был – к пробуждению любимой женщины. Такое отношение, следует отметить, было совсем не в духе времени и крайне удивляло Кайдановскую. Кравцова это, однако, не смущало. Он достаточно спокойно принял тот факт, что проживает сейчас чужую жизнь. Это было странно, но так тем не менее все и обстояло. Он вспомнил теперь, что жил когда-то потом, в еще не состоявшемся будущем, а затем то ли умер там и тогда, где и когда проживал свою первую жизнь, то ли еще что, но теперь он был здесь и сейчас, в Советской России 1921 года. Как это возможно и возможно ли вообще, Макс Давыдович не знал. У него даже предположений положительного характера по этому поводу не имелось. Но, если честно, он и себя самого в этом «прошлом-будущем» отчетливо не помнил.
Ему только казалось, что звали его там точно так же, как здесь: Кравцовым Максом Давыдовичем. Но он вроде бы был именно Максом, а никак не Максимом. Вспоминалось еще, что был он некогда женат и как бы не однажды. Имел детей, успевших по некоторым оставшимся в памяти намекам, вырасти и начать собственную жизнь. Однако на этом – и все. Никаких личных подробностей от той жизни у Кравцова не осталось. Лишь смутные видения, неясные ощущения и многочисленные и разнообразные знания о массе вещей, исходя из которых совсем не просто определить даже профессию Кравцова или то, какой вуз он, к примеру, закончил. Иногда вспоминался Тартуский университет, а иногда Ленинградский. Но точно так же всплывали вдруг из омута забвения Пироговская набережная, намекающая как будто на Военно-медицинскую академию, и многие другие места в нескольких российских и заграничных городах.
В конце концов, Кравцов решил, что вопрос о происхождении следует отложить на будущее или попросту забыть. Разумеется, это звучало странно, и Макс Давыдович это хорошо понимал, но, с другой стороны, себя прежнего он не помнил, так о чем же ему было жалеть или о чем печалиться? А здесь – в этом теле и в этом времени, он оказался, как ни странно, на своем месте и самим собой. Ведь это он, а не «дядя Ваня» стрелял в жандарма в декабре пятого в переулках замерзшей Лиговки. Гулял с Сашей Архипенко весной двенадцатого по узеньким улочкам Монмартра. Почти как Рощин садил из пулемета по идущим в атаку австриякам. Митинговал в революционном Петрограде, отступал от Одессы… И да, именно он попал под тот кутеповский снаряд. И еще здесь было, разумеется, трудно, бедно и временами нелепо, но зато дико интересно. И тут, оказывается, жила женщина, для встречи с которой стоило умереть и воскреснуть. И жить стоило.