5
«Сделанного не воротишь!» – но успокоить себя не получалось. В висках трезвонили колокола – чисто светлое воскресенье, – и сон не шел, хоть убей.
«Что наша жизнь? – вопрос, разумеется, риторический, так как ответ известен со времен Пушкина. – Игра!»
Или это Модест Чайковский[20] в либретто для «Пиковой дамы» Александра Сергеевича подправил?
«Сыграть по-крупному?» – вероятность «выигрыша» представлялась сейчас значительно отличной от нуля, знать бы, какой она ему покажется, когда за него возьмутся «черти» Феликса Эдмундовича.
«Или не возьмутся… Или сами лицом к стене встанут…»
Н-да, бодался теленок с дубом!
Но мысли не уходили, и сердце не знало покоя.
«До сих пор, – думал Кравцов, пытаясь понять, что же ему теперь со всем «этим» делать. – До сих пор, я плыл по течению, предоставив судьбе, случаю, или другим людям распоряжаться моей жизнью…»
Звучало вполне по-оперному, но жизнь не театр, хотя Шекспир и говорил, что «all the world’s a stage, the men and women merely players, and one man in his time plays many parts».
Весь мир театр, люди в нем – актеры…
«Нет не театр! – решил Кравцов. – Здесь игра пойдет на кровь и слезы и на тысячи жизней. Но, с другой стороны, кому еще дано здесь и сейчас вмешаться в борьбу за “судьбы русской революции?!”»
Таких немного – «Узок их круг, страшно далеки они от народа».
Ленин, но ему всей жизни оставалось – считай, ничего. Троцкий, Зиновьев, Каменев, Сталин… Остальные – пешки. Даже такие силачи, как Дзержинский, Бухарин или Рыков. А вот его, Кравцова, среди них нет. Он «в списках не числится», хотя он-то как раз и есть «опционально проходная фигура». Не вождь, не функционер первой величины, но кто-то, кто может, если захочет и постарается, «перевести стрелку». Никто ведь даже не узнает, что паровоз истории ушел с одной магистрали на другую. Знать бы еще, что в прикупе, и куда в конечном итоге доставит их всех – живых и мертвых – тот паровоз. Будет ли остановка в коммуне, или опять все получится, «как всегда»?
– Что-то случилось?
Она дышала слишком ровно, чтобы поверить, что спит. И ведь все женщины – ведьмы, не так ли? Ну, а любящие – вдвойне!
– Случилось, – Макс сел и потянулся к табурету, на котором, как он помнил, осталась с вечера коробка с папиросами.
– Не расскажешь? – спросила Рашель, садясь рядом с ним.
– Не могу, – ответил он, доставая папиросу и передавая ее женщине. – Не имею права.
– Не претендую, – усмехнулась Реш. – Помочь могу?
– Скажи, – спросил он тогда. – Какой будет Коммуна?
– Красивый образ, – тонкие пальцы легли на его плечо. – Только, боюсь, Макс, не актуальный. Революция победила в бедной разоренной стране… Европа к нам присоединяться не спешит.