— Ребята, уже можно! — голос Лючии — входите.
Тюлень исчезает в купе. Я пока остаюсь в коридоре — спать не хочется, ну ни в одном глазу. Несколько раз проходят припозднившиеся пассажиры. Коридор не широкий, даже в мягком купейном вагоне. Девушка, блондинка, старается протиснуться мимо меня, словно я грязью вымазан — чтоб не коснуться даже складками своего платья. Ей это не удается, и она бросает на меня ненавидящий взгляд. Может, у барышни просто дурное настроение — но я сразу вспоминаю историю с Верой Пирожковой, Севмаш, год сорок четвертый, как фашистская шпионка и палач себя выдала, вот так же не сдержавшись, на Лючию посмотрев. Тем более, что я ничего не теряю, извинившись.
— Простите, я вам чем-то помешал? — говорю, простецки улыбаясь — или может быть, помощь нужна?
— Нет — отвечает, остановившись, обернувшись ко мне, и промолчав секунду — и оставьте меня в покое.
— Пшепрашам, пани — говорю я — до видзеня.
Отчего по-польски? А вот торкнуло, как два года назад на пароходе, когда я к мутному типу по английски обратился, а он оказался американцем. Ну и, хотя кроме этих двух слов знаю я на том языке едва десяток, говорить с поляками мне приходилось, так что их акцент узнаю, а у этой дамочки выговор был именно такой. В чем странного нет, поезд в Львов идет, а там этнических поляков по переписи, почти пятая часть населения. Домой, значит, едет, из Москвы, или уже после села — вот не помня я ее среди пассажиров при отправлении в Москве с Киевского вокзала. Остановилась, на меня взглянула с интересом, и спрашивает:
— Вы поляк?
— Очень отдаленный: мой прадед был узником царизма, сосланным куда-то под Красноярск — отвечаю я (клюнуло!) — и сей факт я еще помню, хотя по-польски практически не говорю. Не было практики, живя исключительно среди русских. А сейчас еду в командировку, в ваш прекрасный город — позвольте представиться, Кунин Валентин Георгиевич, геолог.
Смешно, но это правда — насчет моих польских корней. В той прошлой жизни мать мне рассказывала, что среди ее очень далеких предков был такой вот польский шляхтич. Или не шляхтич — в общем, был сослан, и весь остаток жизни провел в Сибири, однако же там не кандалами гремя на каторге, а дослужившись до инспектора народных училищ, умер еще до начала двадцатого века. В моей "легенде" здесь этого нет — но вряд ли знакомая из поезда сумеет проверить это в нашем Первом отделе.
— Геолог — произносит она — ах да, у нас в Карпатах сейчас что-то копают. Бандеровцев уничтожили, и по горам лазают все, кто хотят. А что будет после? Как думаете, те из вас, ученых-геологов, кто открыл руды Норильска и золото Колымы, думали, что на тех местах будет самая страшная каторга в истории человечества, и в землю лягут кости миллионов невинных жертв? У нас, конечно, не Сибирь, но… Если у нас найдут уран, из которого делают эти ужасные бомбы — я слышала, его добывают в Чехии, а вдруг и у нас он есть? Это правда, что сейчас в СССР не расстреливают никого — а отправляют приговоренных в атомные рудники, где они умирают в ужасных муках? А вам нет до этого дела — лишь открытие, премии, лавры, что там еще?