Ее, ошалело выскочившую в короткой рубашке из домика, он встретил, стоя раком посреди плиткой выложенного дворика, метя кудлатой бородой шуршащие скукожившиеся листья…
Алексей плакал и горько, бессвязно жаловался, пока, усмиренного и укутанного в колючий клетчатый плед с кистями, секретарша вела его, обхватив поперек туловища, обратно в дом, заходила с ним в туалет — и он уже не стеснялся изливать оглушительную, как Ниагара, струю прямо в ее присутствии — поила водой с сердечными каплями, укладывала и успокаивала — и сама ложилась рядом, не выключая настольную лампу, прижимаясь и гладя его уже не как любовница, но как сестра… Он вздрогнул:
— Аля, ты веришь в призраков?
Женщина изумленно повернула голову на его груди, коснулась губами шеи:
— Ты что, Алеша, какие призраки? Нет, конечно. Спи.
— Но ты ведь перепечатываешь… мою повесть! Ты уже поняла, что она про это место, про этот дом… Милая, здесь убили троих человек… — он лихорадочно приподнялся. — Я сегодня закончу, сегодня же… Там чуть-чуть осталось досказать… И я подумал — а вдруг это правда, что попадья говорила? И души не умирают… Тогда, они, может, скитаются здесь, где их убили, и…
Аля нервно хохотнула:
— Алеша, ты в каком веке живешь? Какая попадья? Мертвые лежат в могилах — и точка. Но ты много пьешь, я тебе говорила. Ужасно много. Вот и грезится тебе…
— Ты уверена? — спросил он, как маленький, и сразу почувствовал, что Аля улыбнулась: губы и щеки ее щекотно шевельнулись на его шее.
— Конечно. Давай спать. До рассвета еще далеко, — шепнула она, устраиваясь поуютней.
Утро настало пронзительно белое, с оглушительным вороньим скандалом где-то в саду, с пустым, но еще чуть теплым Алиным местом в кровати, с мутным блаженством от предчувствия творческого восторга… Действительно, хватит буха́ть и чертей ловить по коридорам. Сейчас он встанет, умоется и закончит, наконец, свою печальную повесть, которую нигде, кроме как здесь, не дописать: сам дом выстрадал ее за долгие десятилетия, стены дышат человеческой болью и смертью — оттого так страшно здесь, так невыносимо — как в той Зоне, что за путями, за Карьером, за пределами Памяти. Но он художник и знает, что такова атмосфера подлинного творчества, немыслимого без боли…
Дверь открылась, и вошла Аля — собранная, гладко причесанная, в коротком платье; одно слово — секретарша; перед собой она несла стопку бумаг; вот опустила ее на тумбочку, отодвинув лампу, и заботливо отвинтила колпачок его любимого золотоносого паркера:
— Давай, надо подписать это все. Тут бумаг накопилось, пока ты… м-м… был не у дел… Что еще мягко сказано… Тут договоры всякие, счета — ну, как обычно… Держи ручку. Только читай внимательно, чтоб мне потом проблем не прибавилось.