— Уезжаете? — сразу догадалась она. — Возьми вот яблок с собой… Сейчас я тебе авоську…
Его вдруг поразило это слово — только сейчас додумался до его простого и веселого происхождения: оказалось детищем беспечного, но дальновидного русского «авося»; и правда — тонкая сеточка в сложенном виде почти не занимает места — нигде! — а человеку придает уверенности: авось, прибыток какой случится, будет, куда положить.
— Спасибо, не надо, — одними глазами улыбнувшись, ответил Илья, — у нас своих… — он неопределенно махнул рукой у горла.
На самом деле он именно эти яблоки не любил: знаменитый «белый налив» никуда нельзя с собой взять, потому что привезешь — в неаппетитных коричневых пятнах и глубоких вмятинах: слишком тонкая у этих яблок кожица, слишком рыхлая белесая мякоть, похожая на внутренность свежего снеговика… Их можно есть только сразу, с ветки, упиваясь прозрачным кисловатым соком, — одно за другим. Он протянул было руку к ведру, но отдернул — не маленький яблочками лакомиться! — и сдержанно сказал:
— Я проститься пришел, — хотел было добавить: «И спросить, про какие еще убийства вы тогда говорили», но слова, столпившиеся во рту, вытолкнуть наружу не удалось.
Настасья Марковна, вытирая о совершенно грязный передник натруженные руки, чем должна была их, как будто, не отчистить, а еще больше запачкать, сама приблизилась к юноше и встала, как давеча, прямо перед ним. Ростом они теперь были вровень, почти что бровью в бровь.
— Я все думала, говорить или нет, но пришла к выводу: надо. Потому что тебе самому теперь может грозить опасность, и, какой бы она ни казалась ужасной, лучше ее знать в лицо, — твердо и глухо произнесла она и предложила чуть мягче: — Ты сядь.
— Мне некогда, — малодушно буркнул он. — Там такси уже стоит, а мне еще Анжелку искать… Я на секундочку, только «до свиданья» сказать…
«До какого еще свиданья? — проплыла угрюмая мысль. — Не захочет больше мама приезжать сюда… после такого…».
— Сядь, — жестко велела попадья. — Не будь страусом. Ты обязан.
Вот и выслушал на свою голову.
…Сестры нигде не было, такси без дела стояло в переулке, да и на самой улице стыла подозрительная тишина: понятно, что почти все дачники уже разъехались, — но и местных, постоянно мелькавших на дороге детей, вечно чертивших «классики», гонявших латанный-перелатанный мяч, упруго стукавших воланами по легким бадминтонным ракеткам, — всех как слизало… Будто они, стеклянно глядя перед собой, дружно ушли куда-то, уведенные злокозненным Крысоловом, и даже смутная жуть поднималась по этому поводу из глубины души. Загорелый шофер с грубым лицом и в набекрень сдвинутой кепке равнодушно курил, облокотившись на груженый автомобиль и засунув руки в карманы, — курил некрасиво, не вынимая папиросы изо рта, а лишь слюняво гоняя ее от угла к углу своего широко прорезанного, беспрерывно дымящегося рта. Мать в голубом платье, со взбитыми в пену, как встарь, волосами, перехваченными широкой шелковой лентой, нервно бегала вокруг, все порываясь нагнуться, заглянуть в окно машины и разобрать цифры на неумолимо щелкавшем счетчике.