— Да. Но не самая. Ты поймешь, потому что бабушка когда-то свозила тебя к Николе Морскому… Смотри, сестра твоя проснулась.
Анжела действительно уже сидела на своем полотенце, слушая разговор старших, — совершенно очаровательный ребенок: розовый после дремы, в растрепанных солнечных кудряшках… Вот сейчас Настасья Марковна не удержится и расхвалит ее, назовет привычным ангелом, потому что девочка действительно остро напоминает сейчас полусонного купидончика с какой-нибудь сладкой картины восемнадцатого века.
— Анжелой ее зовут? А брата — Кимом? Плохо, — строго сказала женщина, без всякого одобрения пристально разглядывая ребенка. — Клички собачьи, а не имена. Если крестить их, то другие давать надо, русские.
Его словно окатило водой: вот дурак-то! Она обычная религиозница, и больше никто. Никакой не ученый, а всего лишь бабка старорежимная — лет-то ей сколько? Между пятьюдесятью и шестьюдесятью? Просто одета и говорит по-городскому, потому и кажется, что умная и всякое такое… Родилась до революции, а мать с отцом вообще, наверно, контра отпетая, вот и накачали ее. И Аввакумом она восхищена не как борцом и бунтарем, и даже не как интересной исторической личностью — а в прямом смысле верит всем небылицам, которые он там понаписал (читая их, Илья всегда внутренне по-доброму усмехался, делая отсталому старику скидку на то, что тот родился в темные времена) про всяких там бесов на печке, ангелов, ходящих сквозь стены… Надо же, у его брата и сестры — не имена, а клички!
— Ладно, разберемся… — сразу внутренне отгораживаясь от собеседницы, пробормотал Илья и обернулся к сестре: — Собирайся давай, наши там, небось, уже позавтракали.
Он принялся торопливо складывать так сегодня и не пригодившийся этюдник, все время ощущая на себе настороженный взгляд женщины и невольно ежась от него. Досада на себя самого не отпускала, и он буркнул в сторону:
— В крайнем случае, вырастут — сами решат… Хотя к тому времени уж и церквей-то, наверно, не будет, так что чего им решать-то…
— А если не вырастут? Маленькими умрут? — вдруг резко бросила Настасья Марковна.
Юноша выпрямился, чувствуя, как губы дрожат:
— Вы — это… Вы совсем уже… — захотелось нагрубить, но почувствовал, что выйдет несолидно, как у обиженного пионера, и он закончил, как мог, спокойно: — А если и так — правда ведь никто не застрахован — то, сами понимаете, тогда и подавно все равно будет.
Она вздохнула, на сей раз действительно глядя на Илью, как на недоумка:
— Да уж, понимаю, конечно… — и непонятно добавила: — Просто минус еще одна бесконечность…