— Мама! — жалобно крикнула девочка.
За шкафом послышался удушенный скрип старого венского стула, неторопливое шевеление большого одышливого тела, шарканье жестких кожных тапок… Вышла мама — в старом байковом халате, прихваченном внизу английской булавкой вместо сбежавшей пуговицы, утомленная, отечная, без головной гребенки — косматая… Лёся никогда не могла отождествить ее с юной хрупкой девушкой-студенткой в коротком медицинском халатике на черно-белых фотографиях с сестринской практики на акушерско-фельдшерском пункте в затерянной среди радоновых озер среднерусской деревне. С той симпатичной строгой девушкой, у которой тоже однажды случилась любовь, не хуже, чем у других, и вышла она по той любви замуж, и родилась дочка-пухленыш… Глупость какая — именно эта девушка через двадцать лет тяжело опустилась сейчас на край Лёсиной старой тахты, заставив тягуче взвыть раздолбанные пружины:
— Ну, что — «не спится, няня»? — своим обычным глубоким голосом спросила мать.
Она только недавно перестала скрывать от дочери свое постоянное курение крепких мужских сигарет без фильтра: раньше утверждала, что запах дыма принесло в форточку, а ее одежду прокурили мужчины-доктора на работе. Почуяв родной табачный дух, Лёся сразу почти успокоилась:
— Мама, — привычно подставляя голову под ерошащую ласку крупной маминой ладони, сказала девочка, — а почему ты никогда не носишь красивые платья и, ну… — она смутилась и скомкала мысль: — Серьги там всякие…
— А зачем? — в первую секунду непосредственно удивилась мать, но сразу по-родительски мудро спохватилась: — Ах, да. Насмотрелась сегодня на чужих мамаш, разряженных, как новогодние елки… И обиделась на то, что твоя — не такая, застеснялась… Эх, ты… — она мягко притянула голову дочери к своей обширной, расплюснутой по теплому животу груди. — Детка ты моя, малолетка… Ребенок ты мой, несмышленок…
Лёся уже и сама чувствовала, что вопрос ее глупый, и жалела о нем. Ведь и так все ясно: что ей какие-то чужие пестрые тетки, когда ее мама — вот она, большая, домашняя, надежная… И какая разница — модные ли у нее платья, крашеные ли волосы… Ей-то, своей любимице, она покупает и даже достает через знакомых и польские свитерочки, и вельветовые платьица, а на пятнадцатилетие даже подарила золотое колечко с розовым камушком!
— Тебе-то я ни в чем не отказываю, я же понимаю, как все это для девочки важно… — неторопливо продолжала мама, не отпуская голову дочери и чуть раскачиваясь вместе с нею. — Благо зарплата позволяет — надо же на что-то тратить… Вот через месяц квартальную премию дадут — и пойдем тебе новые часики выберем, старые-то твои уж совсем какие-то замухрышистые, с четвертого класса носишь… Пока это радует — надо радоваться… Всему в жизни свой срок: ветрянкой, например, лучше в детстве переболеть, потому как не дай Бог взрослому ею заразиться — тут и откинешься. Так и с модой, с галантереей всякой. Переболеешь в девичестве — сама потом над собой посмеешься по-доброму. Эти сегодняшние тетеньки — ты на них не гляди: они своими нарядами каждая что-то маскирует или, как доктора говорят, компенсирует. Одна — какое-нибудь голодное детство с единственным платьем на трех сестричек, другая — мужа пьяницу и бабника, третья — ненавистную работу, четвертая еще что-то… Ты когда-нибудь поймешь, что если в жизни все хорошо, внутри у тебя гармония и ты занята любимым и полезным делом, то незачем до старости носить брачное оперение… Вот пройдет несколько лет — поверь мне, это случится так быстро, что и оглянуться не успеешь, — и станешь ты врачом-клиницистом или серьезно увлечешься наукой — все равно — и сама удивишься, какими неинтересными тебе покажутся все эти туфельки, заколочки… Даже замечать их не будешь…