К концу августа жара, конечно, изрядно уступила позиции, в воздухе оставалась лишь вялая влажная теплота, несшая в себе некий таинственный, сытный и густой запах — чувственно желанный, вкусный, атавистически родной.
— Это грибы повысыпали, — с улыбкой пояснила ему Настасья Марковна, неожиданно встреченная им недалеко от Карьера. — Так пахнет грибной лес. Ты не знал?
Ладная и подтянутая, выше и стройнее, чем обычно, в темно-синем шерстяном спортивном костюме и высоких резиновых сапогах, попадья первая заметила Илью под стеной сдержанно рокочущего завода, где он завороженно и блаженно тянул носом млечно-парной воздух. Усталым движением она поставила у ног битком набитую клеенчатую продуктовую сумку, и юноша с удивлением — хотя чему было удивляться, август же, август! — увидел, что она доверху заполнена свежими нарядными подосиновиками, живописно прикрытыми сверху ажурным папортниковым листом.
— За углом вдоль стены их полно. За полчаса насобирала, — гордо сообщила женщина. — А дальше начинается настоящий лес — с белыми, с маслятами… Сыроежек видимо-невидимо… Ты любишь собирать грибы?
— Не знаю… — растерялся Илья.
И сразу в душе, будто она была шелковым, легким на разрыв мешочком в недрах его явно повернувшего на мужество тела, ткнулась изнутри далекая тупая боль. Он ходил за грибами только раз — совсем маленьким, дошколенком еще, с родным отцом. То воспоминание таилось где-то почти в до-памяти, на самом рассвете осознаваемой жизни: палевая седина колючего мха, пружинящего под ногами, темно-вишневые полусферы грибных головок, их плотный кремовый испод и толстые округлые ножки, словно закрашенные коричневым карандашом, но сахарно-белоснежные на изломе… «Папа, а это хороший гриб? А это?». «Эх, сынище! Да ты и сам у меня хороший, как белый гриб!»…
— Нет, скорей, не люблю… — на секунду зажмурившись и вновь открыв глаза, ответил он.
Настасья Марковна бросила на Илью такой взгляд, словно ходила с ними тогда по голубоватому мху, словно видела, как он сжигал в унитазе свой заповедный альбом, и еще в каком-то важном месте была вместе с ним — или в нем — или просто умела читать его душу, как книгу про Аввакума… Про Аввакума, которого он не напишет. Теперь — никогда. Они вместе торопливо перебрались через рельсы, дружно косясь на далекую электричку, плоским красным пятнышком маячившую там, где сходились рельсы; на правах взрослого мужчины он упорно нес ее тяжелую сумку с прохладными, упругими (иногда приподнимал поклажу и гладил их упитанные тельца свободной рукой) подосиновиками. Миновали ветхую деревянную платформу, взобрались на невысокий пригорок, пошли темной, вековыми липами усаженной дорогой в сторону залива — и, хотя видеть его было еще нельзя, уже будто доносилось издалека его вольное пряное дыхание.