Детство… Валентин Александрович, наверное, впервые задумался о том, что в детстве было здорово. Заскучал по нему. Это в человеческой натуре, руками и ногами пытаться избавиться от чего-либо — а потом жалеть. Когда уже поздно и ничего не вернешь. Даже если он помолодеет до состояния двенадцатилетнего пацана, это все равно не даст ровным счетом ничего. Не вернешь теплые материнские руки, купания на речке с друзьями по вечерам, стакан такого вкусного молока поутру… молока — хоть утопись, но вкус уже не тот. Не вернешь ту радость — и не избавишься от стальных колодок прожитых лет, от заработанного синяками и шишками жизненного опыта. От памяти войны… Не вернешь даже мир, оставшийся за невидимыми — но непреодолимыми стенами, запершими их в Выселках. Да и нет уже того мира, снаружи — новый, пугающий, совсем неизвестный.
Так что теперь — пойти утопиться? Шиш вам всем! Не дождетесь!
Валентин Александрович все же не удержался, пустился вприпрыжку. Одышка началась через несколько метров… неприятно тряслись телеса, которые он отрастил от спокойной жизни — но он скакал козлом, назло, словно пытаясь доказать что-то самому себе. С ноги слетел кожаный шлепанец, закувыркался по дороге. Валентин Александрович остановился, согнулся, пытаясь отдышаться, чувствуя сквозь тонкий носок теплоту дорожного песка — уже успел нагреться на солнце. А пошли вы все!!! Пыхтя, он снял второй шлепанец, носки…
Теплый песок просыпался сквозь непривычные пальцы ног. Валентин Александрович осторожно, неуверенно, сделал несколько шагов, подобрал блудную обувь…
Он так и пошел на работу — в одной руке портфель, в другой — шлепки с засунутыми в них носками, болезненно морщась, когда розовые пухлые пятки кололи случайные камушки. Что-то насвистывая под нос, улыбаясь своим мыслям и не обращая внимания на случайных свидетелей своего тихого бунта.
До появления хозяев оставалось меньше пары часов.
* * *
Холодная бесконечность — и он один против нее. Нет, не против… в ней. Часть ее, неотъемлемая часть. Багровый космос, в котором плавно качает истерзанный кусок мяса — и лишь по странной случайности внутри тугого клубка вен, сухожилий и нервов еще теплится огонек лампадки… жизнь…
Такая хрупкая, такая бесценная. Такая бесцельная. Исподволь разбазариваемое сокровище, которое можно лишь уничтожить — но не присвоить.
Гигантские качели останавливались, а он тонул, все глубже опускаясь во мрак, кружась как осенний лист, видя перед собой с каждой секундой темнеющий сумрак. Понемногу стали проступать и другие чувства — осязание, обоняние, слух…