Евреи, естественно, старались, как и все вскарабкаться повыше. Многим удавалось, оставаясь евреем, получить гуманитарное, гимнастическое или воинское воспитание и войти в александрийское гражданство. Это освобождало евреев от подушной подати и тем самым уменьшало доход городской казны. А эллины ревниво относились к своему «общаку», то есть к казне. Из текстов еврейского философа Филона, который был свидетелем и жертвой погрома 38 года, следует, что этот погром был вызван гневом александрийской толпы на коррупцию римских и греческих начальников, но перенаправлен на головы евреев под предлогом спора из-за гражданства и подушной подати.
Этот прием стал очень скоро универсальным поводом для грабежей и мародерства. Мусульманские погромы христиан и погромы христианами евреев и язычников не заставили себя ждать. Так написал нам еврейский философ Филон, переживший первый в истории погром 38 года.
И вот, совершив такой исторический блиц-экскурс и опустив погромы двух последующих тысячелетий, – вот свидетельство последнего (я надеюсь) в истории погрома 1953 года.
Мое личное свидетельство.
Послевоенный украинский город Полтава я помню по своему раннему детству. Я помню совершенно разбитую бомбежками – сначала немецкими, а потом Красной армией – Октябрьскую (Жовтневу) улицу, всю в кирпичных руинах от Белой беседки до Корпусного сада и дальше до Киевского вокзала. Я помню ее как сейчас, потому что именно в этих завалах, в бомбоубежище, уцелевшем под ними, в комнате, разделенной простынями на четыре части, ютились тогда четыре семьи, и одной из этих семей была наша – мои папа, мама и я с младшей сестрой. Целыми днями я с пацанами-соседями лазил по кирпичным завалам в поисках патронов, которые мы взрывали, играя в «настоящих» партизан и разведчиков. А потом, когда наша семья переселилась в отдельную четвертушку хаты-мазанки по улице Чапаева, 20, нашей соседкой слева была сорокалетняя тетя Надя, которая при немцах жила торговлей одеждой и обувью, снятой с евреев, расстрелянных в яре за Пушкаревкой, пригородом Полтавы. Я хорошо ее помню – худую, стройную, с рябым лицом, кокетливо-кудрявой прической под серым беретом и тем особым оценивающим взглядом, которым она смотрела на мои валенки и валенки моей сестры.
И еще я помню, как восьми- или девятилетний я шел из школы по улице Фрунзе с портфелем в руке, и вдруг из кустов выскочила банда рослых пацанов. Они повалили меня на землю и, тыча лицом в пахучий полтавский чернозем, твердили: «Жри землю, жиденок! Ты нашего Христа распял! Жри землю, жидовская морда!»