– Мерси вам, паныч.
Но постепенно стала в нем намечаться психологическая перемена. Первой отметила ее Мотря. Раз как-то не хватило дров, ей сказали, как всегда, попросить дворника, чтобы поднял из погреба охапку: она сбегала во двор и, вернувшись, доложила:
– Фомы Гаврилыча нема: воны ушедши.
Зеэв даже не сразу понял, о ком она говорит. Мотря, до них служившая у генерала, точно соблюдала глагольные тонкости и всегда оттеняла, что прачка “ушла”, а барыня – “ушедши”. А теперь про дворника – “ушедши”. Зеэв смутно ощутил, что в общественном положении Хомы совершается какой-то процесс возвышения.
После этого он стал наблюдать тревожные признаки. Ночью приходилось простаивать у ворот, топая озябшими ногами, и пять минут, и десять. Получая традиционный гривенник, Хома теперь уже нередко подносил монету к глазам и рассматривал ее, в тусклом освещении подворотни, с таким выражением, которое ясно говорило, что традиция не есть еще ограничительный закон. Свою формулу благодарности он стал постепенно сокращать: “мерси, паныч”, потом просто “спасибо” – причем опять-таки не только опущение титула, но и переход с французского языка на отечественный звучал многозначительно. Однажды, продержав Жабо чуть не полчаса на морозе, он даже сделал ему замечание:
– Тут, паныч, не церква, щоб так трезвонить! – А в следующий раз, покачав головою, отозвался назидательно: – Поздно гуляете, то и для здоровья шкода!
Кончилось тем, что Жабо, по робости натуры, звонил один раз и покорно ждал, гривенник заменил пятиалтынным, сам, вручая монету, произносил “спасибо”, а Хома в ответ иногда буркал что-то нечленораздельное, а иногда ничего. Но не в этом суть: много характернее для охватившей империю болезни-огневицы (как солнце в капле, отражалась тогда империя в моем дворнике) было то, что Хома с каждой неделей становился все более значительным фактором жизни. Владимир ощущал Хому все время, словно не удавшийся дантисту вставной зуб. Он уже давно не сочувствовал, когда у того собирались гости: однажды позвонил в половине двенадцатого и спросил у Мотри, чи то не заседание, бо за пивом не послали, и шо-то не слышно, шоб спивали, як усегда. «В другой раз, – пишет Жаботинский, – забрал мою почту у письмоносца и, передавая пачку мне, заметил пронзительно:
– Заграничные газеты получаете?»[8]
Владимир поделился этими наблюдениями со знакомыми: все их подтвердили. Дворницкое сословие стремительно повышалось в чине и влиянии, превращалось в основной стержень аппарата государственной власти и авангард государевой армии, который уже сидел в подвальных своих окопах за воротами каждого дома…