– Будто ты не знаешь, за кого я замуж пойду, и скоро.
– Что скоро, не знал, а за кого, сегодня на лодке догадался.
– Благословишь?
– Всё, что соизволит Маруся, – благословляю. Но опять спрошу об Алеше, потому что вы сказали про бульон у меня вместо крови. Это, должно быть, правда: все мы такие в нашем кругу, раса наша, что ли, устарела. Другое дело этот чужой Алеша. Кто их, печенегов, знает: у них, может быть, сердце вместо пружины? Разобьешь – не починишь.
Она зажмурилась, вся вытянулась, всеми зубами закусила губу – что-то волчье или беличье, первобытное было в ее лице на мгновение.
– Всё равно, – прошептала она. – Будь что будет, попляшу…
…На рассвете Зеэв вытащил из сторожки-куреня над берегом старого своего приятеля рыбака Автонома Чубчика. Тот дал им по куску вчерашнего хлеба-житняка с брынзой и отвез к Марусе домой, и она всю дорогу сидела тихонько и про себя улыбалась…
А войдя в дом, она наткнулась в прихожей на мать, бессонно ожидавшую ее всю ночь.
– Ты зря стараешься. Он не женится на тебе, – сказала Анна Михайловна, сидя в кресле и держа на коленях «Южные записки».
– Почему? – спросила Маруся.
– Потому, что он уже женат.
– На ком?
– На своем сионизме… – И мать показала Марусе «Южные записки» с крупным заголовком «Kadima’h».
Вечером, когда Зеэв был дома, зашел за ним Самойло. Он был у Зеэва впервые, сесть отказался: на улице ждет вся компания, решили пойти в парк и оттуда с обрыва глядеть, что будет твориться в порту, говорят в городе, что – будет «твориться». Зеэва что-то задержало на пять минут, Самойло ждал, но не садился, смотрел в окно. Вдруг он сказал:
– Мсье Руницкий тоже сегодня приехал, только на один день, завтра утром уезжает к матери в усадьбу.
На лице у Самойло ничего не выражалось: из прочной кожи и мускулов сшито было лицо. Зеэв ему тоже ничего не ответил.
В той части парка, что над обрывом, был пригорок или насыпь, а на ней стена с широкими зарешеченными арками, местные ее называли «крепость». Там вся компания кое-как устроилась, прямо на газоне. Толпы таких же зрителей сидели всюду вдоль обрыва или по скату среди кустов и сдержанно переговаривались. Ночь была горячая и темная, глубоко внизу, в порту, горели, как обычно, все фонари на молах и на судах, дрожа отражениями… В свете гаванных фонарей иногда сновали тени, из порта шел смутный гул, иногда доносились отдельные выкрики, неразборчивые…
Маруся и Руницкий сидели на разных концах компании. Маруся негромко болтала с соседями. Самойло молчал по обычаю, и по обычаю никто с ним не заговаривал.