Обучение я всегда начинал у постели больного: студенты рассаживались вокруг, осматривали пациента, делали опрос, составляли историю болезни. Я стоял рядом, по большей части не вмешиваясь, заботясь главным образом о том, чтобы с больным обращались уважительно, вежливо и внимательно.
Студентам я представлял только тех больных, кого хорошо знал и кто соглашался на то, чтобы его опрашивали и осматривали студенты. Некоторые из моих больных были прирожденными учителями. Например, Голди Каплан, у которой была редкая врожденная дисфункция спинного мозга, говорила студентам:
– Не пытайтесь запомнить слово «сирингомиелия» по своим учебникам. Думайте обо мне. Посмотрите на ожог на моей левой руке – я прислонилась к батарее, а боли не почувствовала. Вспоминайте, как меня крючит, когда я сижу в кресле, с каким трудом я говорю, потому что мой сиринкс начинает касаться мозгового ствола. Сирингомиелия – это я! Помните обо мне!
И студенты помнили. Некоторые из них, когда многие годы спустя писали мне, вспоминали Голди и говорили, что она так и стоит до сих пор перед их мысленным взором.
Поработав три часа с пациентами, мы отправлялись пить чай в мой маленький офис, где стены были завешаны несколькими слоями пришпиленных бумаг и бумажек – статей, заметок, на бегу записанных мыслей, диаграмм размером с хороший плакат. Затем, если позволяла погода, мы шли через улицу в Нью-Йоркский ботанический сад, садились под дерево и говорили о философии и о жизни как таковой. Мы со студентами отлично узнали друг друга за время наших девяти пятниц.
На каком-то этапе отделение неврологии попросило меня протестировать студентов и определить их рейтинг в группе. Я подал соответствующую ведомость, где всем студентам поставил высший балл – «А». Руководитель отделения был возмущен:
– Как это у всех может быть «А»? Это что, шутка?
Я ответил, что никакой шутки нет. Просто чем больше я узнавал своих студентов, тем более уникальным казался мне каждый из них. И мои «А» совсем не были попыткой установить некое ложное равенство, наоборот, это была оценка своеобразия и неповторимости каждого из студентов. Все богатство личности студента, как и личности больного, нельзя свести к цифре или оценке. Я же оценивал студентов, исходя из того, что видел в разнообразных реальных ситуациях, где они демонстрировали не поддающиеся никаким измерениям сочувствие, озабоченность, ответственность и способность к суждению.
Впоследствии мне уже не предлагали выставлять оценки студентам.
Иногда у меня появлялся студент, остававшийся со мной на более долгое время. Один из них, Джонатан Куртис, недавно приезжал ко мне и рассказал, спустя более сорока лет, что единственной вещью, которую он запомнил из своих студенческих лет, были три месяца, проведенные со мной. Обычно я отправлял его на пару часов к пациентке, скажем, со множественным склерозом, после чего он должен был дать мне полный отчет не только о неврологических проблемах и о том, как она с ними справляется, но и о ее личности, интересах, семье – полный отчет об истории ее жизни