.
С возрастом годы начинают накладываться один на другой, но 1972-й четко врезался в мою память. Предыдущие три года были временем необычайно напряженным; оно было наполнено работой с пациентами, которые то пробуждались, то вновь проваливались в темноту, – такой опыт не дается дважды за жизнь, редко кому он дается и один раз. Ценность и глубина этого опыта, его объем и разнообразие понуждали меня каким-то образом выразить его, но я не мог найти подходящую форму, в рамках которой объективность науки сочеталась бы с чувством причастности, близости по отношению к пациенту, а также с ощущением совершающегося перед твоими глазами истинного чуда (а иногда – и настоящей трагедии). В 1972 год я вошел с чувством полнейшей неудовлетворенности, совершенно не зная, удастся ли мне когда-нибудь воплотить свой опыт во что-нибудь целостное, придать ему органическое единство и форму.
Я по-прежнему считал Англию своим домом, а двенадцатилетнее пребывание в Штатах – затянувшимся визитом. И я понял: чтобы что-то написать, я должен вернуться домой. Под «домом» я подразумевал многое: сам Лондон, большой, беспорядочно устроенный дом на Мейпсбери-роуд, где я родился и где по-прежнему жили вместе с братом Майклом мои семидесятилетние родители, а также Хэмпстед-Хит, где я играл ребенком.
Я решил взять на лето отпуск и снять квартиру на краю Хэмпстедской пустоши, поближе к местам для прогулок, грибным лесам, озерам, в которых я так любил плавать, а также к самой Мейпсбери-роуд. Мои родители в июне собирались отмечать золотую свадьбу, и ожидался сбор членов нашей большой семьи – не только я и мои братья, но и многочисленные родственники моих родителей – племянники, племянницы, дальние кузины и кузены.
Но у меня имелась и более конкретная причина оказаться поближе к матери – она была природным рассказчиком. Мать рассказывала связанные с медициной истории своим коллегам, студентам, пациентам и друзьям. И с нами – мной и моими братьями – она с самых ранних наших лет делилась такими же историями. Иногда их сюжеты оказывались мрачными и пугающими, но в них всегда на первом плане присутствовал человек – с его личными качествами, слабостями и сильными сторонами. Отличным рассказчиком был также мой отец, а чувство восхищения, которое родители испытывали перед капризами и причудами жизни, в сочетании с недюжинным даром повествования были переданы и нам, их детям. Мое собственное желание писать – не романы и стихотворения, а нечто хроникально-документальное, – возникло при их прямом участии.
Мать была восхищена моим рассказом о больных с постэнцефалитным синдромом, об их пробуждениях и проблемах, связанных с эффектом принятия леводопы. Она настаивала, чтобы я записывал эти истории, и весной 1972 года сказала: