Понимая, что мне нужен толчок, Колин, повинуясь своей импульсивной интуиции, к которой часто прибегал в делах, отдал принесенную Джонатаном рукопись в набор. Он сделал это в июле, не посоветовавшись со мной и даже не предупредив. Это был в высшей степени щедрый, даже экстравагантный шаг: какие у него были гарантии, что я продолжу писать книгу? Но этим шагом он также говорил, что верит в меня. Все это происходило задолго до появления цифрового набора, и Колин, сделав гранки для корректуры, пошел на значительные издержки. Но и для меня это многое значило: книга была хороша.
Я нашел стенографа-машинистку – моя правая рука не могла держать ручку после того, как я стукнулся головой о низко установленную балку чердачной лестницы. Но я заставил себя работать и ежедневно диктовал текст – обязанность, которая вскоре, по мере того как я углублялся в работу, превратилась в удовольствие. «Диктовать» – это не очень точное слово. Я устраивался на кушетке в своем ортопедическом воротнике, просматривал записи, а потом рассказывал стенографистке свои истории, наблюдая за выражением ее лица по мере того, как она превращала мой рассказ в стенограмму. Ее реакция была вещью принципиальной – я же диктовал не машине, а человеку! Это все походило на рассказы Шахерезады, только Шахерезадой был я. Каждое утро машинистка приносила надиктованный накануне текст, отлично перепечатанный; его я и читал вечером матери.
Почти каждый день я отправлял Колину законченные куски машинописи, которые потом мы детально прорабатывали. Хотя тем летом мы проводили вместе долгие часы, как это видно из переписки, наши отношения были в значительной степени формальными: Колин всегда был «мистером Хейкрафтом», а я – «доктором Саксом».
Так, 30 августа 1972 года я писал:
Уважаемый мистер Хейкрафт! Прилагаю при сем еще пять историй. Таким образом, шестнадцать историй составят, в общем, двести сорок страниц или от пятидесяти до шестидесяти тысяч слов… В настоящее время я обдумываю включение еще четырех историй… но в этом я буду полностью полагаться на Ваше суждение…
Я попытался отойти от медицинской документации и начать писать просто истории, но пока без особого успеха. Вы абсолютно правы относительно того, что искусство от жизни отличает наличие формы (жизнь бесформенна); вероятно, мне в моих историях не хватает более ясной и четкой сюжетной линии, но они так сложны и многомерны – как гобелены. То, что я Вам присылаю, есть, в известной степени, не до конца обработанный материал, который другие люди (включая меня) позднее смогут довести до совершенства.