кажется вздор, а так и поется. Очень понимаю, отчего немцы любят пьесы, составленные из их национальных Märchen и преданий. Все родное как-то шевелит сердце, и, несмотря на нелепость вымысла, тарабарский язык и варварские стихи, нарочно подобранные из сочинений Тредьяковского, пьеса смотрится и музыка слушается с большим удовольствием, чем какой-нибудь «Суд Соломона» и подобные ему пьесы, от которых да избавит Аполлон всякого посетителя русского театра! Дело в том, чтоб только не умничать и не искать премудрости там, где ее быть не должно. Опера «Иван-царевич» — сказка в действии, и действие расположено просто и не сбивчиво: начало и конец на своих местах; напевы нехитрые, без заморских вычур, но как-то давно знакомые, затверженные в детстве. Кому не нравятся эти напевы, тому придется воскликнуть вместе с Карлом Моором: «О meine Unschuld, meine Unschuld!»>1 Петр Иванович смеется, что я езжу в такие пьесы, в которых нет пищи ни для ума, ни для сердца. В этом мы никогда не согласимся с ним: он воспитанник города, а я выкормок деревенский.
Мочалов — Иван-царевич хоть куда, играл и пел очень порядочно: разумеется, Уваров был бы превосходнее Мочалова во всех отношениях, но как быть! сравнения в сторону: они убивают наслаждения. Comparaison n’est pas raison. Сцена леших шла уморительно: Волков и Кураев оба на своих местах.
4 -февраля, суббота.
В эту неделю много кой-чего насмотрелся и наслушался. Во французском театре даны были.«La Petite ville» и «Le Galif de Bagdad». Мне кажется, первая пьеса есть не очень удачное подражание комедии Коцебу «Die deutschen Kleinstädter», но вторая — очень миленькая опера, и музыка прекрасная. Мы смеялись от души, когда пел хор : «C'est ici le séjour des Grâces», тогда как сцена наполнена была преуродливыми французскими харями. Видел Сандунову в роли Селимены в «L'Amant-statue». Французы пригласили ее играть для сбора, точно так же как в прошлом году приглашали они здешнего французского каллиграфа Le Maire, урода и дурака, читать на сцене оду его первому консулу с посвящением пука перьев своего очина. Ле-Мер принят во всех домах, служит общим plastron, и потому театр был полон: все хохотали, когда при громком завывании всех бывших на сцене французов: «Allons, enfants de la patrie!» стали поднимать Ле-Мера на воздух, будто бы в храм славы, в виде гения, в прическе à la Louis XIV. Все это могло идти к Ле-Меру, но Сандуновой не следовало бы входить в эту французскую аферу. Пощеголять французским языком могла бы она и не на сцене, хотя, впрочем, и щеголять нечем: болтает так себе, как и все наши барыни.