Старик любил дни, когда время можно было созерцать, словно смотришь в пустой сосуд, откуда мир смотрит на тебя. Совершенно беспристрастно, в полном согласии со своей природой. Старик и Старуха мирно сидели вдвоем. Старуха болтала, не закрывая рта, молола всякую ерунду, Старик помалкивал. Плоть их не доставляла им никаких неприятностей; ничто из того, что было внутри или вокруг, от них ничего не требовало. В такие минуты Старик любил сидеть лицом к окну: зажмуренные веки пропускали солнечное сияние, тепло выстилало организм изнутри. Мысли текли ровным, никуда не направленным потоком; ни язык, ни въевшиеся в нервы, лишенные значения штампы не угнетали сознание. Журчание Старухиной речи усыпляло рефлексы; бытие было лишь теплым светом и звуком. Иногда Старик, жмурясь, выглядывал из-под век, машинально фиксируя мгновение на каком-либо предмете, детали, выступе мебели; а потом — снова парение. Так в нижних слоях атмосферы витает, ни на что не опираясь, ничего не поддерживая, тепло. Время от времени они незаметно окунались в дрему — словно в дрему друг к другу; может быть, им даже снилось что-нибудь общее, но это абсолютно никакого значения не имело, плоскости видимого и ощущаемого накладывались друг на друга, а может, не разделялись вообще… Старик протянул руку, положил ее на пальцы Старухи. Лишь сейчас он обратил внимание, что голос Старухи утонул в каком-то другом, чужом голосе, тоже что-то рассказывающем. Глаза его, открывшись, не сразу привыкли к свету. Белое режущее свечение рассекло и перемешало поле зрения, ограниченное сферой его глазных яблок. Теплый повествующий голос вскоре показался знакомым, да и свечение утратило неприятную резкость. Свет очистился; на экране мерцающего, словно аквариум, телевизора появился привычный природный ландшафт. Старику казалось: изображения спускаются по внутренней поверхности слегка выпуклого экрана, словно текучий, чрезвычайно тонкий занавес. Старуха сидела, испуганно съежившись в кресле: вероятно, на экране хищная птица кружила над маленьким беззащитным зверьком, а может, к трагическому финалу двигался один из обычных лесных эпизодов с погоней хищника за удирающей добычей. Старик был невероятно удивлен, увидев оживший экран: дело в том, что Старуха давным-давно разучилась обращаться с телевизионным пультом. Он одобрительно похлопал Старуху по руке и отвернулся было к другому источнику света; но тут рассказ прервался, и он услышал знакомые, через равные промежутки времени повторяющиеся стоны. Прямо против него лежал поверженный олень. Камера показывала его голову, тело же едва угадывалось за рогатым черепом, который, оказавшись на первом плане, выглядел огромным. Лежал он, видимо, на боку; иногда, под воздействием рывков и толчков, ноги его вскидывались вверх. Широко раскрытыми, совершенно пустыми, лишенными выражения глазами олень смотрел перед собой в пространство, время от времени устало и как-то равнодушно взревывая. За ним виднелись головы двух больших кошек — то ли львов, то ли леопардов; они то появлялись, то вновь погружались в живот жертвы, вырывая, выгрызая, пожирая его внутренности. Потом рассказчик снова заговорил, продолжая свою малоинтересную историю. Старик отвернулся к окну, жмурясь в лучах предвечернего солнца, и продолжил свою сиесту.