– Так Гест и так бывает с тобой, когда может. – Седрик возразил неуверенно, возможно, потому, что знал, что это ложь. – Он торговец, Элис. Ты ведь понимаешь, его занятие предполагает поездки. Если он не будет ездить по делам, то не сможет заработать и обеспечить тебе ту жизнь, которую ты ведешь…
Элис не дала захлопнуться этой словесной ловушке – слишком часто она туда попадала в первые годы замужества. Затягивающаяся петля неизбежно служила доказательством, что, жалуясь на одиночество, она думает только о себе – ночь за ночью, неделя за неделей.
– Ты не понимаешь, Седрик. Дело не в том, что он столько времени проводит в разъездах. Меня это больше не волнует. Я не тоскую по нему. Знаешь, Седрик, что хуже всего? Что я рада, когда его нет. Не потому, что мне нравится быть одной, я к этому привыкла. У меня это хорошо получается – быть одной. Когда его нет, я не думаю о нем. Я не гадаю, с кем он и как с ней обращается.
Элис внезапно умолкла. Она обещала Гесту, что больше никогда не обвинит его во лжи, никогда не выскажет ему таких подозрений. Седрик был при этом и слышал ее обещание. Элис плотно сомкнула губы.
Ее слова смутили Седрика. Элис ощутила, что он слега подвинулся, как будто хотел отстраниться от нее, но не знал, как поделикатнее высвободиться из ее рук. А она внезапно поняла, что ее подозрения небезосновательны. Сейчас у Геста кто-то есть, и Седрик об этом знает. Знает – и чувствует себя виноватым в том, что покрывает Геста. Элис решила избавить его от этой вины.
– Не переживай, Седрик. Я пообещала, что никогда больше об этом не заговорю, и сдержу слово. Меня больше не волнует, что женщины в Удачном узнают, как редко он бывает в моей постели. Если он им нравится – пусть берут. Я устала от его жестоких слов, жестокого сердца, жестоких рук.
Она почувствовала, что Седрик напрягся.
– Жестоких рук? – спросил он со страхом. – Элис, но он же не… Гест тебя бил?
– Нет, – тихо призналась она. – Нет, он никогда меня не бил. Но мужчина может жестоко обходиться с женщиной и без битья.
Элис вспомнила, как Гест схватил ее за руку, когда хотел уйти с одного вечера, а она недостаточно быстро ответила на его учтивое предположение, что пора ехать домой. Вспомнила, как он иногда забирал у нее разные вещи – не просто брал себе, а вырывал из рук, как у непослушного ребенка. Она не хотела вспоминать о том, как его руки хватали ее за плечи и оставляли синяки, как будто она могла убежать, – хотя она никогда не сопротивлялась его попыткам зачать ребенка.
Седрик откашлялся и отодвинулся от нее.