Двери стали закрываться, я подставил ногу и дернул к себе мешок с папой. Через минуту уже ехал вниз, с замиранием в сердце ожидая, что вот-вот лифт остановится и я тут завязну – и, может быть, даже навсегда. Сдохну, как крыса в ловушке, рядом с мертвыми родителями. Эдакий семейный склеп!
Но… нет! Доехал! Вытащил мешки и обессиленно сел на ступеньку. Руки тряслись, ноги тряслись, и не только от физического перенапряжения. Сидел минут двадцать, может, меньше – не знаю. Только когда дрожь в коленках утихла, встал и пошел к выходу.
Погрузка была еще тем приключением: мешок с мамой загрузил сравнительно легко, но вот папу… когда я закончил, меня тошнило и в глазах плавали красные круги. Джип высокий, специально приподнятый, так что это была не просто задача, а сверхзадача. Особенно для едва отошедшего от болезни доходяги.
Папу и маму я похоронил над городом, рядом с вышкой триангуляционного пункта. Там росла одинокая береза, вот под ней я и выкопал яму. Неглубокую, в метр глубиной или чуть больше. Прости, папа, прости, мама – сил нет копать глубже, мешали камни, корни. Пришлось работать киркой, лопатами – совковой и штыковой. И топором, вырубая корни. Но место хорошее, отовсюду видно. А вышка как памятник.
И вам тут будет спокойно. И будете вы тут вместе, рядом, как и жили. А когда-нибудь я вернусь и поставлю вам настоящий памятник – с фотографиями, памятник из камня. На века. Если вернусь.
Похоронив, достал из машины пистолет, который там оставил, потому что он мешал копать, загнал патрон в патронник и дважды выстрелил в воздух. Выстрелы прозвучали раскатисто и эхом заглохли в растущих неподалеку кустах. Затем собрал инструмент, положил в багажник и вдруг, вспомнив, вернулся. Встал над могилой и сказал, глотая комок, вставший в горле:
– Господи, иже еси на небеси… прими их души, пожалуйста! Они были очень хорошими людьми, очень! Если ты есть, сделай так, чтобы им было хорошо ТАМ! Сделай, Господи! А я… я постараюсь выжить и не посрамить их память. Обещаю!
Развернулся и пошел к машине. И я не плакал. Наверное, я разучился плакать.
12 июня, день. Вадим Гладин, он же Глад
Хорошо! Ох как хорошо!
Глад сидел на прилавке, спустив ноги, и ел мороженое, эскимо. Он любил эскимо, но только не шоколадное. Ну вот не любит он шоколадное, и всё тут! Шоколад отдельно любит, а мороженое шоколадное – нет! Мороженое должно быть снежно-белым, хрустким, но никак не коричневым и полурастаявшим, похожим на смешанное со снегом собачье дерьмо.
– Бей! Ломай! – Пацаны крушили витрины, стекла летели хрустальным дождем, и Глад их не останавливал: пусть позабавятся, делов-то. Развлекаться ведь надо! Магазин не жалко. Что, в городе мало магазинов? До конца жизни можно крушить! А есть еще и склады! А на складах чего только нет! Ох как хорошо…