А она все шептала и шептала мне на ухо, убаюкивая и меня и мою совесть, и мой страх за нее, за Таню:
— Мы с тобой таких дел наворочаем, так развернемся — всех к рукам приберем. А сейчас спи, любимый, спи — утро вечера мудренее… Завтра… завтра… остальное завтра…
И я уснул…
А наутро ее ласки так же легко разбудили меня, как накануне усыпили, и с тех пор я почувствовал себя настоящим мужчиной — мужем — любимая женщина взяла на себя заботу обо мне.
Она ворвалась в мою жизнь с непостижимой бесшабашностью и нескромной женской обстоятельностью. Все получалось у нее просто и легко. Она в один миг перевернула всю мою жизнь вверх дном, отбрасывая непонятные ей, как любой женщине, а значит, ненужные, мужские привычки, а я не противился, ибо все ее реформы сопровождались нежностью и лаской. В первый же день, произведя ревизию холодильника, она приготовила наивкуснейший борщ, какой я едал только у мамы, затем, или одновременно с тем, перемыла полы и выстирала белье. Моя холостяцкая квартира наполнилась новыми запахами, давно уже позабытыми: запахом пережаренной морковки, запахом стирального порошка, запахом дорогих женских духов, а не тех дешевых, цветочных, которыми пахли появлявшиеся здесь время от времени случайные женщины. Именно этого, ее, Таниного запаха, сразу вспомнившегося, родного, не хватало мне все эти годы.
Но становиться навсегда полноправной хозяйкой Таня отказывалась.
— Третий раз я в эту кабалу не полезу, — отшучивалась она. Но не в кабале было дело. Дома у нее оставалась мама — та самая старушка, разговаривавшая со мной по телефону — капризный беспомощный ребенок шестидесяти с лишним лет. Да, мама очень хотела, чтобы дочь, наконец, «по-настоящему» вышла замуж, чтобы жили все вместе, и было много внуков — внуков ей хотелось больше всего. Но, как я понял, когда Таня один раз проговорилась в сердцах, именно мама и была отчасти причиной двух предыдущих разводов. Не могла она ужиться со своими зятьями, а Таня, когда оба раза перед ней встал выбор «или-или», предпочитала остаться с матерью.
Так и жила она теперь на два дома. Забежит, бывало, ко мне после работы, проверит содержимое кастрюль — не голоден ли? — останется часа на два на три и, усталая, летит домой, к маме.
Сейчас, после того, что случилось, я часто думаю: вот если бы она согласилась остаться навсегда. Может быть, тогда я забросил бы свое черное дело, не поехал бы никуда, на ночь глядя, зная, что оставляю дома жену. Но с другой стороны, осталась бы Таня со мной, если бы я снова стал тем заурядным фотографом, которого она уже один раз бросила? О, Господи! Неужели она любила меня только за мои деньги?! Нет, не может этого быть! Она и так была достаточно обеспечена, она никогда не просила у меня подарков, да, признаться, за то короткое время, что мы снова были вместе, я почему-то совсем не думал об этом и подарки дарил очень редко. Нет! Она не любила мои деньги, она любила меня как личность — не заурядного, а сумевшего, как она сама сказала «подняться». Она, романтик, купилась на мою идею. Она знала, что я иду против чуждого ей мира, и она хотела быть со мной. Она, наверное, представляла меня сверхчеловеком, а себя — тем болезненным немецким философом, спешащим рядом.