И тут отпустило. Нога согнулась, расслабилась. Заманихин с облегчением перевел дух и встал на дно. Здесь было по шейку.
Руки дрожали. В глазах темно. А вокруг — никого. Дети у берега не в счет. Но почему он не закричал? Спасение утопающих дело рук самих утопающих, — подумал он, и тут уж было не до каких-то там дефисов. Дефисы хороши на бумаге. Он представил, как могло это выглядеть со стороны: барахтается мужик на мелкоте, плескается, наслаждается — никто и не подумал бы, что он тонет. Так и помереть можно молодым, напечатав книгу, узнав о ребенке. Только начал, можно сказать, жить — долго, что ли закончить! Если бы не те два последних гребка, унесшие его с глубины, утонул бы, как пить, утонул бы!
Он выбрался из воды и, прихрамывая, полез на горку к Наде.
— Как водичка? — спросила она.
— Бр-р-р! Хорошо!
— А чего хромаешь? Ударился?
— Да, — соврал он.
— И охота тебе бултыхаться в этой луже!
— Что поделаешь. На юга у нас нет ни денег, ни времени.
В руках Надя держала книгу. Заманихин встрепенулся — знакомая черно-красная обложка. Неужели?!
— Что читаем?
— Тебя. «Я читаю тебя, как раскрытую книгу», — продекламировала Надя.
— Откуда эта фраза? Что-то знакомое.
— Не знаю. Я сама сейчас придумала.
— Польщен, польщен. Чем обязан таким вниманием к своей особе? — лакейски прогнувшись, осклабился он.
— Ну, все-таки родственник, какой-никакой… — осадила его Надя и вдруг нахмурилась: — Так. Кто собирал вещи в дорогу? Где вода?
— А что, в сумке бутылки нет? Значит, я на кухне ее оставил.
— А я пить хочу.
— Сильно?
— Что за глупый вопрос!
— Ладно. Это поправимо. Там, возле того берега, за горкой, показал Заманихин налево, — в прошлом году ларек стоял, и кафе было. Сейчас схожу. Обсохну только.
— Хочу пить!
— Иду, иду.
— Мне пиво.
— Обойдешься. Беременным алкоголь нельзя — забыла? Пиво — мужчине.
Заманихин, непривычный к земле урбанист, обул ботинки на-босу ногу, взял тощеватый кошелек и, как был — в плавках, в ботинках, пошел выполнять желание дамы своего сердца.
— Только быстрей, пожалуйста, Паша, — попросила она.
— Через пять минут уже вернусь.
Гип-гип-ура! — крикнул он про себя. — Ее величество, жена соизволили открыть мою книгу.
За всю их совместную жизнь Надя прочитала от силы три-четыре рассказа мужа, и то он их ей навязывал, чуть ли не силой, чтобы узнать ее мнение. «Мертвого фотографа» в рукописи она откладывала, откладывала, да так и не прочитала. Сказала, потом: напечатаешь — прочту. И это, конечно, очень его обижало. Ему хотелось, чтобы Надя была, как Крупская, как Анна Сниткина…
Заманихин вышагивал по дороге, повторявшей изгибы озерка, когда его обогнал вороного цвета «БМВ» и остановился прямо перед ним. Из автомобиля вылезла девица, беловолосая и тонконогая — слишком беловолосая и слишком тонконогая, чтобы быть красивой. За ней по-спортивному резко из задних дверей выскочили два дюжих молодца. Девица направилась прямо на Заманихина, с каждым шагом расцветая соблазняющей, как, должно быть, ей казалось, улыбкой, и увлекая за собой своих телохранителей. Или — телопочитателей.