— Сволочи, вы не сделаете этого!
— Ты вспомнил?
— Я не знаю… я клянусь… Как мне доказать вам, что я не знаю? — слезы заволокли очертания бандитов.
— Ну, на «нет» и суда нет. Ступайте, ребята. Вспоминай быстрей. Ты же знаешь, что мы сделали с этой… как бишь ее?.. Таней.
— Помогите! — закричал из последних сил Заманихин, но крик его потонул в жеребином ржании молодцов. И лысый не смог удержать улыбку.
— Зря стараешься. Дом уже готов к капитальному ремонту. А те соседи, что снизу — бомжи, вряд ли тебе помогут. Они тут сами на птичьих правах.
Парни ушли, хлопнув дверью и все еще похохатывая. Ушла куда-то девица. Неожиданно скрылось и солнце. Лысый завалился на кровать и снова уткнулся в заманихинскую книжку. Заманихина оставили в покое, если можно назвать покоем положение, в котором он висел под потолком, как перегоревшая лампочка. И Надя! Что он мог сделать, чтобы они не поехали к ней? Обмануть, сказать, что он сведет их с этим мифическим фотографом? А дальше? Как выкручиваться дальше? Но теперь он уже ухватился за эту возможность, а время было упущено. Эх, почему он не придумал этого раньше!
Вдруг шаги в коридоре. Скрипнула дверь. Заманихин поднял голову с надеждой и тут же в бессилии опустил. Неужели можно еще ждать откуда-нибудь избавления! Вошла девица. Она принесла две чашки кофе на подносе. Лысый вскочил, бросил книжку и принял в руки чашечку. Другую взяла девица, и, поставив поднос на пол, уселась на краешек кровати.
— Ну что, писатель, как тебе висеть-то — нравится? — спросил лысый, отхлебнув маленький глоток кофе. Настроение его и отношение к Заманихину явно изменились. Где тот слащавый тон, где озорной ленинский прищур, где обращения на «вы» и «Павел Петрович»? — Вот повиси-ка, — продолжал он, — узнай, каково это, прежде чем писать. Ручки болят? Ничего. Поймешь, может, что человеку нужно гора-аздо меньше, чем он хочет. А? Прав я? Чего молчишь? Читал я тут как-то одного деятеля — повесить бы его рядом с тобой! Утверждает, что писатели, дескать, прежде чем написать что-то, переживают все приключения, все страдания своих героев, будто сами оказываются на их месте. И не обязательно даже, якобы, писателям испытывать то же, хватит, мол, и одного воображения… Брехня все это! — закричал лысый. — Потому что разные у них — у этого писателя и его героя — желания. Вот представь… Да что представлять, возьми себя. Тебе бы сейчас чего? Полжизни, небось, отдашь, чтобы ручки тебе развязали и вылили бы в морду ведро воды. Так? Это ты сейчас на месте героя. А теперь вспомни, когда ты писал свою книгу, о чем ты думал. О славе, небось, о деньгах-богатстве, о титьке жены своей ненаглядной.