В первое утро меня разбудили голоса старушек, соседушек моей хозяйки. Могли ли они не зайти, увидев машину перед домом? Еще, наверное, всю ночь плохо спали, зная, что кто-то приехал к Тимофеевне. Теперь же они бесцеремонно обсуждали мою персону. Между горницей, где спал я, и кухней, где болтали соседки, дверей не было — так, занавесочки, но старушки и не думали о том, что могут меня разбудить.
— Ты хоть паспорт у него спросила? — услышал я. — Может, он — бандит какой.
— Сколько их разъезжает теперь по деревням!
— А жена у него есть, не спрашивала?
— А тебе зачем знать? Глаз на него положила?
— Хи-хи-хи…
— А вот молва ходит, — громким шепотом, — ездит такой, выспрашивает, как людям живется, а потом президенту, значит, на прямую докладает.
— Да, дождешься ты, глупая, от президента…
— А что! Мне родитель сказывал — царство ему небесное — еще до революции такой ходил, и здеся у нас живал. В рясе, борода — во! Вроде как и грехи всем замаливает, да тут же и баб бесчестит. А потом, глядь — у самого царя, — шепотом, — главным советником стал!
— Так у нас некого бесчестить. Разве что тебя, Ивановна.
— Хи-хи-хи…
Пора было кончать эти бабушкины сказки, а то, чего доброго, они и меня царем признают. Или подумают, что Емелька Пугачев к ним пожаловал. Я вышел и громко со всеми поздоровался. А старушкам, казалось, только того и надо было — посмотреть городского: на что способен и сколько съест, — и гуськом, гуськом друг за дружкой к дверям — весть по деревне разносить.
Пока я ходил за удобствами на двор, пока пытался подружиться с весело тренькающим рукомойником, Евдокия Тимофеевна уже накрыла на стол и так быстро, будто скатерть-самобранку расстелила.
— Да что вы, зачем все так пышно? — попробовал я урезонить хозяйку.
— Мне ж это в радость, сынок, — ответила она. — Вот, бывало, до войны муженек мой, покойничек, встанет с утра и кричит: «Евдоха, жрать давай!» Соскучала я по гостям.
Я сел за стол. Было все на нем не только пышно, а и обильно. Я принялся за еду с неизвестно откуда взявшимся вдруг аппетитом. Никогда им по утрам не страдал: кофе, бутерброд — вот и весь завтрак. Тут не было ни того, ни другого. Зато на столе стояли тарелки и миски с картошкой, салом, яйцами, сметаной и горячими еще пирожками. Я сам себя не узнавал, я поглощал еду за обе щеки. Можно было списать все на несколько глотков чистого утреннего воздуха, которого я успел схватить, бегая в уборную, — так я тогда и подумал, но теперь-то знаю: переменились условия жизни — переменился и я. Странное утверждение, не без Твоего, наверное, Господи, внушения, из которого выходило, что живи я изначально в этом лесном краю, был бы я совершенно другим в этическом плане человеком.