– Дали?
Олеша промолчал, ничего не сказал. Он подбирал валун половчее, перебирал камни, но не находил подходящего.
– Вот, парень, этот камень в каменку не годится. Это синий камень. Один положишь в каменку – и все дело испортишь. Синий камень – угарный, в каменку не годится.
Он выкинул закопченный валун на улицу, определив его по каким-то неизвестным приметам. Я опять повторил вопрос, но Олеша опять не ответил.
– Ладно, что вчерне говорено, то можно похерить, – сказал он. – Забудь, что я тебе тут наплел.
– Боишься, что ли?
– Бояться особо не боюсь. Только и пословица есть: свой язык хуже любого врага.
– Ну, теперь времена другие.
– Другие-то другие…
И вдруг Олеша, хитровато сложив губы, звучно чмокнул языком:
– А ты не партейный?
Я замялся:
– Как тебе сказать… Партейный в общем-то.
– Так скажи мне, правильно ли это, ежели ограда-то выше колокольни?
– Как это… какая ограда?
– А такая. Я помню, хоть и не все были такие герои, вроде нашего Табакова… Герой. Этот герой кверху дырой. Полдела было руками на собраньях махать, громить столешницы. Помню, поехал на Судострой, вон Петькин отец прописал. По договору бараки для рабочих рубить. Только в вагон сел – дремать потянуло: время ночное, позднее. Ночь такая светлая, люди все спят. Вдруг по вагону идет человек. Ястребом по всем сторонам, глаза – в молоко поглядит, молоко скиснет. И прямо ко мне привязался. «Откуда? Куда?» Документам не верит. Сперва стоя допрашивал, а потом и пошло у него: «Проводник? Никого из вагоне не выпускать! Отойдите, товарищи, не загораживайте!» Люди-то запробуждались. «А вы, гражданочка, уберите свои дамские ноги!» Я сижу, гляжу, что из него дальше будет. А что будет – слепой курице все пшеница. «Так. Гражданин, дайте вашу сумку». Это мне-то. Я сумку подал, там смена белья была да два яшных пирога – черные, как чугуны. Ячмень-то был с гусинцем[6] намолот, да и мука лежалая, подмоченная. Он пирог-то разломил. «Что это, – говорит, – такое?» Я говорю, что и так видно, что такое. «Хлеб?» – «Нет, – говорю, – не хлеб, а пирог». Он мне и тут не верит. «Ты, – говорит, – может, по чьему наущенью пропаганду развозишь, таких пирогов не бывает». – «Как, – говорю, – не бывает, бывает». А сам думаю: «Ты бы, – думаю, – тех ловил, которые карманной выгрузкой занимаются, а простых-то людей пошто за гребень?» Молчу. Чего станешь говорить. Поглядел, поглядел, отступился. Дальше пошел, в другом вагоне искать. После этого ни одна душа в вагоне со мной не разговаривала, до самой Исакогорки. Как на звиря глядят, страму не оберешься. «Вот, – думаю, – что наделал, вихлюй!»