К вечеру я вернулся в номер. Лежала кипа блокнотов, краснела заветная тетрадь. Только стул, на котором недавно висело ее выгоревшее легкое платье, был пуст и гол. И я стоял перед ним, трогая ободранную спинку.
За стеной у гидрологов играла гитара, кто-то запевал хриплым басом, умолкал, и слышался грохот смеха. Я подумал: хорошо бы узнать их поближе и, быть может, махнуть с ними в степь, где подвижные буровые точат безводный грунт, добираясь до глубоких пресных озер, и пыльные овцы бегут на запах холодной воды.
Я постучался к ним, извиняясь. И был принят в громогласную хмельную компанию. Мне протягивали стакан с вином, обрезки холодного копченого мяса, клали на колени гитару.
Горбоносый, всклокоченный, потный, коверкая слова, говорил:
— Поедешь с нами, сам будешь смотреть! Бурить будешь! Визир бить будешь! Бешбармак есть будешь! Напишешь все хорошо.
Другой, белобрысый, с опаленным розовым носом, круглолицый, синеглазый, по-птичьи шумливо вскрикивал:
— Почему Агафонова нет? Почему должны ждать Агафонова? Опять из-за него простаивать?
И вдруг среди гама и звона, среди красных от вечернего солнца лиц — внезапная мысль: далеко от меня идет в степи поезд, и она, прижавшись к стеклу, смотрит на длинные тени.
Это было нежданно и остро. Так сильно, с таким испугом и болью ощутил я ее одиночество в уходящем поезде посреди азиатской степи. И свою покинутость здесь, свою внезапную тоску и смятение.
— Халимбеков, знаешь, как бурит? — надвигался на меня темнолицый. — Пальцем место кажу — порядок! Халимбеков сказал, вода будет!
— Нет, так нельзя! — возмущался белобрысый. — Спальник его таскаю, теодолит таскаю, а где же, спрашивается, Агафонов? Предлагаю больше не ждать Агафонова, написать на него в отдел кадров!
Вагон колыхался в вечерней степи, и ее уносило все дальше. Она печально, одиноко смотрела, и камушек краснел у нее на руке, и я ее отпустил с легким сердцем, не пытался ее удержать. И теперь она исчезает, растворяется без следа, нас разделяют безымянные огромные степи, и ее не найти, не достать ни письмом, ни погоней. Так и будет теперь мне мерещиться, забываться и опять воскресать ее выгоревшее легкое платье, красненький перстенек. Что я сделал? В своей глухоте, ослеплении? Она ждала, чтобы я ее удержал, хотела понять, как важна она мне, дорога. А я отпустил в слепоте.
Звенели стекло и гитара. Бушевали и голосили. Я тихо поднялся и вышел. Вернулся к себе. Лег на кровать, положив на грудь красную исписанную тетрадь. Принялся ее перелистывать.
Вот машинист гонит состав над Байкалом. Вот экскаватор в разрезе, ломает пласт мерзлоты. Вот жаркие быки на Амуре. И город в темных дождях осыпается вспышками сварки. Боевые машины режут склон танкодрома. И в старом вагоне двое, поседевших и тихих, приумолкли под алым цветком.