И весь этот год, когда жена на глазах чернела и седела от горя, а он, работая до ночи, все думал, думал, не в силах понять: зачем понадобилась от него эта жертва? Что было проку этой реке и земле, забравшей к себе его сына?
…Светясь на утреннем небе, устало и мерно, плечом к плечу двигались сейчас две фигуры. Темнели автоматы, подсумки. Наряд пограничников возвращался на заставу из дозора. Андрей Миронович смотрел, как колышутся они на желтой заре, рубя сапогами дорогу.
— А ну, хлопцы, сюда на минутку! — позвал он их.
Те подошли. Переминались, похрустывали снегом. Он старался рассмотреть их молодые, дышащие паром лица. Произнес:
— Вы капитану своему скажите. Он у меня бульдозер просил. Сегодня пусть присылает. На день даю. Только пусть того шлет, который трактористом работал. Чтоб мне машину не запорол. А если нет, пусть так и скажет. Своего оторву от дела, на день пошлю. Поняли, как сказать?
— Так точно! — ответил один.
— Замерзли? — спросил уже не строго, сочувственно Андрей Миронович.
— Да немножко, — признались они. — Перед утром носы защипало.
— Погрейтесь минутку. — Он отворил им дверь, пропуская. Оба вошли осторожно, придерживая автоматы, запотевшие тут же от влажного теплого воздуха.
— Откуда родом? — Андрей Миронович чувствовал, как озябли их слабо улыбающиеся лица.
— Из Москвы. Оба.
— Вон где оказались! Дальний-то Восток слабаков не любит. Кто слаб, тот наплачется.
— Москва слезам не верит, — тихо усмехнулся один.
— Ишь ты! — весело, зорко из-под заиндевелых стариковских бровей оглядел солдата Андрей Миронович, его тонкие темные брови, молодой твердый рот. — Айда за мной на минуточку!
Он ввел их в молочный цех, ослепив блеском белого кафеля, автоклавами из нержавеющей стали. В гулкой цистерне плескалось молоко, живое, горячее, из-под коров, пенистое и пахучее.
— Фрося, молодцам по кружечке! Чтоб согрелись!
И пока белорукая Фрося, наклонив колпак, черпала молоко, подносила солдатам и те пили, сняв шапки, Андрей Миронович следил за ними печально и пристально, за их макушками, лбами, оцарапанными, покрасневшими от мороза руками. Глаза его туманились.
Парни, отставив кружки, отирали застенчиво губы.
— Так вы капитану скажите! Пусть с утра присылает. Но чтоб был тракторист, понятно? — напомнил он строго.
— Есть! — ответили они и вышли. Снег, упавший с их сапог, таял. Директор смотрел на темные лужицы. Седой, сутулый и грузный, в отсветах кварцевых ламп.
…Жена его тогда худела и таяла, будто выгорала изнутри. И волосы ее, темные, густые, с трудом пробираемые гребнем, теперь покрывались белым пеплом, и голова казалась почти голубой. Ей все чудилось, что сын зовет ее. Вдруг вздрогнет, вытянется за столом, обернется к окну. «Слышишь, бежит по крылечку? Его, его топоток!»