Ночью шумел над ними невесомый, звенящий дождь. Невидимая птица на водостоке вся пела, гудела от капель. И жена говорила:
— Как ты ее только вырезал! Она ж на меня похожа! И шея такая, и головка! Ну точно же я! Ты ей еще птенца посади!
Она смеялась беззвучно, счастливо. Прижималась к нему.
— Афанасьич, к начальнику участка! — Мастер наклонился над ним, стараясь разглядеть его сквозь панели.
— Зачем? — отозвался Николай Афанасьевич.
— Ты вчера говорил, что упрощаешь монтаж к интегратору. В расхождение с технологической картой. Иди покажи ему сам!
Николай Афанасьевич выбрался вслед за мастером, спустился с самолета к прозрачной стеклянной будке, где под белым крылом машины начальник цеха проводил очередную летучку. Окруженный людьми, он откликался на звонки телефонов, одновременно читая схемы. Соскальзывая со стремянок, сюда прибегали мастера, несли доклады и сводки, как депеши из пекла боя.
Николай Афанасьевич смотрел на начальника участка и видел, как тот постарел за эти годы. Кажется, недавно еще румяный, почти юноша, с млечно-белым холеным лицом, крупным, сильным телом, он подводил их к деревянному, в натуральную величину макету машины, с деревянной шарнирной куклой пилота, пахнущей смоляной доской. И, осматривая тогда самолет, его небывалые формы, Николай Афанасьевич успевал любоваться и новый начальником, его нерастраченной молодостью, нескрываемой гордостью за полученный пост.
Теперь, разглядывая его серое, болезненно-острое, готовое к раздражению лицо, он думал: сколько же сил и жизни унес у него самолет! Сколько раз создавал он его на бумаге — из живой своей крови и плоти, из румянца, из дум непрестанных. Сколько раз подымал в небеса, подводя к звуковому барьеру. Сколько раз проводил через «звук», чувствуя кончиком каждого нерва работу конструкции.
И вот он сидел теперь, утомленный, мятый, будто в рубцах и зазубринах. А за стеклами будки белоснежный, отточенный, напряженный самолет накрывал его лебединым шатром крыла, и монтажник с прибором шел по кромке осторожно, как альпинист по ледовому склону, боясь поскользнуться.
«А я-то? — подумал Николай Афанасьевич. — А все мы? Если подумать, что было?»
Второй день, как город бомбили. Они появились, подсвеченные утренним солнцем, черно-розовые, с крестами, с проблесками кабин, единым, сомкнутым строем, распались на два косяка. Один свистящим смерчем ринулся к заводским корпусам, превращая в дым и огонь деревянные балки, взлетное поле, где стоял готовый к отправке ночной бомбовоз Ил-4. Другой косяк пикировал на пригород, на сады и проулки, откуда били зенитные батареи, укрытые кустами сирени.