Она работала официанткой в ресторане при большой гостинице. Проезжая на завод в автобусе мимо огромных пылающих окон, он думал: пусть его милая среди звона тарелок и музыки вспомнит о нем в этот миг. А уж он о ней станет думать всю ночь, штампуя желоба, похожие на обшивку подводных лодок.
Они виделись редко. То она возвращалась поздно, когда его уже морила усталость. И он успевал лишь обнять ее, коснувшись в темноте губами зернышек стеклянных сережек, ловя от ее волос тончайшие табачные запахи, ароматы блюд и дымов. То он уходил среди ночи, а возвращался среди дня, пропитанный огнем и металлом, неся в себе грохотанье цеха, а она уже убегала, прихорашиваясь перед зеркалом, вправляя в прическу свой любимый гребешок со стекляшками.
Он гнул железо и начинал вдруг тревожиться, тосковать. И однажды в ночной перерыв, как был в спецовке, схватил у завода такси и поехал к гостинице. Вошел в вестибюль ресторана; швейцар его начал бранить за стальную нечистую робу. А он, отводя золоченые мятые галуны, видел ее сквозь стекло, быструю, с летящим подносом, среди гомона, звона оркестра. Она снимала бутылки, дымные блюда ставила ловко на стол. И два седовласых военных с румяными лицами целовали ее руки, а она хохотала.
Неужели в то утро все стало катиться и падать? Неужели тогда, в первый раз поймав на себе ее зоркий, сорочий зрачок, хитрый и быстрый, он испугался того, что ему померещилось?
Он вернулся домой чуть хмельной, задержавшись после смены с ребятами, выпив пива у ледяного ларька, где они стояли гурьбой, раздирая на волокна леща. Вернулся и хотел обнять ее, погрузить в ее белые волосы свое горящее с мороза лицо. Но она увернулась от его губ и дыхания, ускользнула от рук: «Уйди! Да оставь ты!» И он весь сжался от боли.
Раз увидел он на ее руке перстень с камнем. Вырвал, стал спрашивать подозрительно, зло: «Откуда взяла?» Распалялся, топал ногами, радуясь тому, что мнет ее своим гневом, своей грубостью, бешеными своими словами. Она молчала и слушала, а потом вдруг вскрикнула тонко, кинулась с визгом отнимать у него кольцо. Кричала, что это подарок, тот, кто дарил, не чета ему, обещал еще брошь подарить.
Он не мог никогда подумать, что существует такая боль, такое слепое бешенство. Он ударил ее в лицо, кинул в форточку перстень под колеса машин. Слыша ее крик и рыдания, выбежал вон из дома.
Вернувшись со смены, на грани ночи и утра, когда улицы белы и пустынны под ртутными фонарями, он поднялся и не застал ее дома. Ждал, тоскуя, у синеющих медленно окон — неужели случилась с ним небывалая беда? Неужели ушла она, его милая с белыми волосами, вносившая когда-то в дом синеглазую куклу?