Увидев, что Фабьюш открыл глаза, пан Адам залился слезами. Все бросились к изголовью юноши. Голос его был слаб, он рассказывал свою эпопею. Когда Фабьюш упомянул о красноармейце, подарившем ему ботинки, колбасный король воскликнул, что закажет молебен во здравие добросердечного русского незнакомца. Описание того, что Фабьюш тщетно бился в ворота, вызвало в аудитории новые потоки слез.
– Старый я болван! – восклицал пан Адам и бил себя в грудь. – Но скажи мне, сынечку коханый: кто же отворил тебе ворота?
Лицо Фабьюша дрогнуло. В комнате воцарилась тишина.
– Она… – прошептал наконец Фабьюш и простер руку, указывая в окно.
Все посмотрели в окно и увидели на перекрестке статую Мадонны Придорожной. Она была такая, как всегда. Снег сахарно сверкал на ее милостиво склоненной голове, и безгрешные птицы, перебирая ножками, оставляли на ней крестообразные следы. И только то в Мадонне было новое, что она была одна: впервые за много дней рядом с пей не стояла краснощекая ефрейтор Сапожкова в своей брезентовой мантии, деловито размахивая сигнальными флажками.
И Фабьюш рассказал пораженной семье о явленном ему чуде. Несколько секунд в комнате стояло благоговейное молчание. Потом слушателями овладел род религиозного экстаза. Пан Адам заявил, что чудо сотворилось в семье Борковских не случайно, а в воздаяние за добродетели, из которых наиболее высокими являются патриотизм ее членов и коммерческая честность фирмы. Пани Казимира воскликнула, что она доведет о совершившемся до сведения святого престола. Спутник ее, рослый капеллан, выразил убеждение, что римская курия, несомненно, признает подлинность чуда ради славы господней, спасения душ и вящего процветания веры. Старенький пан Пенксна поклялся, что закажет искуснейшим резчикам С. миниатюрные изображения Мадонны Придорожной из слоновой кости, крупную партию которой он приберегал до лучших времен.
Один только доктор Ян Копач оставался безмолвным. Потом, откашлявшись, он пробормотал:
– А мне сдается, панове, что я мог бы объяснить все это более, так сказать…
Но под пристальным взглядом колбасного короля доктор сразу увял и замолк. Потом, выйдя в столовую, он хватил две рюмки «монополевой» и побежал на второй этаж, где обитали мы с майором Д., чтоб излить «советским товажишам» свой скептицизм вольнодумца.
Однако он не застал нас. Мы тоже ушли ночью с наступающей армией.
Семнадцатого января на броне самоходки мы пересекли лед Вислы и вошли в освобожденную Варшаву. На Саксонской площади, взобравшись на груду кирпичей, стояла ефрейтор Сапожкова и с привычной легкостью распоряжалась густым, путаным движением. Мы видели ее на всем пути наступления – и в Лодзи, и в Кутно, и в горящей Познани. А позднее, весной – за Одером, среди немыслимых руин Кюстрина, во Франкфурте, Ландсберге, Мальцдорфе. И, наконец, в последний раз она мелькнула 2 мая в Берлине.