Пише смешил этот язык, составленный из уличного жаргона и высокопарных выражений, подслушанных в бульварных фильмах. Звуковое кино – по крайней мере в Германии (с характерным для тридцатых годов падением вкусов) – заменило в обывательских массах литературу, живопись и музыку.
Постепенно Пише восстанавливал биографию Мицци. Он строил ее не только из признаний, но также из заминок, из пауз – с проницательностью, которая давно стала для него профессиональным навыком. Иногда она бормотала во сне что-то неясное, например: «Кошечка, бедная кошечка!» или «Не трогайте мой живот!…». Пише понимал сон как выплывание всего, подавляемого днем.
У него был дар конструктивного воображения. Поймав одну счастливую деталь, он выводил из нее характер, события, жизнь.
Так, в области биографической он прежде всего установил профессию Мицци. Да, она была из тех, кого. Геббельс на своем пошлом языке называл «девушки радости».
Постепенно всплывала грустная история ее жизни. К числу достоинств Мицци относилось то, что она не запиралась, когда ее уличали во лжи.
Она происходила из Mittelstands, из среднего сословия, принадлежала к крайним низам его. Бедность, плохо прикрытая самолюбием, господствовала здесь. Однако, путем чрезвычайных усилий, описание которых само по себе могло бы составить летопись будничного героизма, семье удалось скопить некоторые сбережения. Насколько можно было понять из слов девушки, в этой семье образовался род фамильной драгоценности в виде закладного листа ипотечного банка. Когда Мицци исполнилось шестнадцать с половиной лет, германская марка достигла своего наиболее глубокого падения (1 доллар = 4200 миллиардов марок). Это было во второй половине ноября 1923 года. Голод сделал ее «девушкой радости». Это случилось в одну из тех суббот, когда объявляли индекс зарплаты на предстоящую неделю.
Летом 1925 года, после краха концерна Сткннеса, она стала посещать квартал святого Павла и знаменитую улицу Репербан. Она не вылезала из тайных абортариев. В сущности, она никогда хорошо не питалась. Сначала были суррогаты монархии, потом недоедание республики, потом голод диктатуры. Это перемежалось редкими пиршествами, воспоминание о которых сохранялось на долгие годы. Так, например, она могла сказать: «В марте 1930 года я ела ананас». Или: «Суфле, которым меня угостил Роберт осенью 1932 года…» Все банкротства, все путчи, все репарации отражались на судьбе немецкой девушки.
– Что ж, – сказал Пише, когда они гуляли после обеда на палубе. – Возможно, что мне удастся устроить тебя в Нью-Йорке.