Бучила рывком вынырнул из чужих воспоминаний, наполненных горечью, утратами, раскаянием и скрытым грехом.
— Я уж испугалась, когда ты глаза закатил! — вскрикнула склонившаяся над ним графиня.
— Руку, — Бучила вытянул пальцы. — Не бойся. Я тебе покажу…
Спалось плохо, и поэтому на опушку прибыли затемно. Лес в предрассветных сумерках казался черной стеной. В небе потухали и размывались холодные звезды, уступая напору солнца, позолотившего горизонт. В зарослях вопила полоумная птица, кликая беды и кровь.
— Давай еще разок уточним, — сказала Лаваль на ходу. — У Степана год назад пропала жена, так?
— Так, — кивнул Рух.
— Он ее прикончил?
— Скорее всего.
— А теперь она восстала и хочет муженьку отомстить?
— Вполне может быть. Хотя это только теория. Вокруг хутора шастает, воет и утробно орет. Заложные паскудники жуткие.
— А девчонка?
— Мамка поди сожрала, — предположил Рух. — Времени много прошло, мозги сгнили, ей теперь один хрен — дочь, сват, брат, любого схарчит.
— Что сделаем со Степаном? — кровожадно спросила графиня.
— А ничего, — отозвался Рух. — Ну убил жену и убил, с кем не бывает? Сам грешен чутка, разов пятьдесят. Вот труп тайком в лесу прикопал, за то пожурю, ишь взялся мне заложных плодить.
— И все? — удивилась Лаваль.
— А чего ты хотела?
— Справедливости, например.
— Ну можно задницу ему напороть. Вообще я в семейные дрязги не лезу, — скривился Бучила. — Нет, могу, конечно, кому следует донести, но это шагов двести за бесплатно идти. Оно надо мне?
— Хата с краю?
— Я Заступа, — напомнил Бучила. — Мне лешего или кикимору подавай, а в человечьи дела нос не сую.
— Зачем тогда поперлись на хутор ни свет ни заря? — удивилась Лаваль.
— Бабу мертвую будем ловить, — Рух многозначительно воздел палец.
Непроницаемая черная чаща прохудилась решетом тысяч солнечных зайчиков. Тьма поползла рваными лохмами, стараясь укрыться у корней и в кучах сырого валежника. Трава на лугу вокруг хутора слезилась росой. Теплый ветерок уносил охвостья тумана к болоту.
Недоброе Бучила почуял, увидев выбитую ко всем чертям дверь, расщепленную и повисшую на петле.
— Не лезь наперед, — он удержал рванувшуюся графиню, и осторожно вступил на крыльцо, медленно, пядь за пядью, обнажая благоразумно припасенный тесак. Внутри колыхалась могильная полутьма, смердящая опорожненным кишечником, гнилью и медом. Под ногами хрустели осколки посуды. Стол и лавки перевернуты, из раскрытого сундука кишками повисло белье, посередине разбитый горшок в луже пролитых щей. И кровь, всюду кровь. Багровые подтеки на полу, мелкие брызги на стенах и белом боку русской печи. Тягучие капли нитками застыли на потолке. Красный угол разорен, иконы сброшены, расколоты в щепки и загажены жидким дерьмом. Кто-то или что — то, билось тут в приступе ненависти.