— Марью таким макаром сосватала мне?
— Ах вот ты приперся чего, — Устинья взгляда не отвела. — Дело мое, кого я сосватала, тебе какая беда?
— Не люблю, когда мной играют. Очень от этого злюсь, — признался Рух.
— А кто играет? — загорячилась Устинья.
— Не знаю, но обязательно выясню. А пока с тебя спрос. Слухи дошли, Иринку свою хочешь за Ваньку Шилова выдать, вот Марью и спровадила мне.
— Кто сказал? — Устинья побелела.
— Ну мало ли кто. Люди. Я, знаешь ли, общительный, умею развязывать языки.
— Врут люди твои, — вспылила знахарка и осеклась, боясь разбудить спящую дочь. — Чтобы я ягодку мою за Ваньку Шилова отдала? Кобелюку паршивого? Да ни в жисть! Не дай Бог с семейкой их породниться.
— И то верно, не пара он Иринке твоей, я сразу так и подумал, — Рух искоса посмотрел на спящую девушку. — Красивая она у тебя, кровь с молоком, может, отдашь за меня, чтобы свиньи хорошо поросились и злой неурожай миновал? Так ты вродь нагадала? Я возьму.
— Нет, — вскинулась травница.
— А чего, в женихи не гожусь? Рылом не вышел? — Рух оскалил клыки, приоткрыв лепестковую пасть. Устинью передернуло.
— Наврала я. — Она инстинктивно прикрыла дочку собой, так наседка закрывает цыпленка, увидев ястреба в небесах. — Набрехала и про поросей, и про неурожай. Кости всякое показали, а я додумала.
— И зачем?
— Не моя тайна, — Устинья отвела взгляд. — Уходи, Бучила, не мучай. Все равно не вышло у нас.
— Не скажешь?
— Не скажу.
Рух помолчал, задумчиво поскреб черным ногтем стол и проговорил:
— Пятнадцать весен тому, к воротам Нелюдова прибилась бродяжка — голодная, босая, окровавленная, раздетая, с умирающим младенцем в слабых руках. Свалилась в канаву у ворот, просила еды. Лохмотья на спине разошлись, и все увидели — женщина клеймена как скотина. Крест в круге, знак московского патриарха. Ведьма. Люди хотели камнями забить. Помнишь, Устинья, кто их остановил? Помнишь, кем была та бродяжка, и что с ней стало потом?
— Помню и никогда не забуду, — с придыханием ответила знахарка, роняя внезапно закружившуюся голову на руки. — Все тебе расскажу…
VI
Ночка миновала, полная страсти и нежности, смешивая запахи прошлогоднего сена, пыли и неистовой жаркой любви. До изнеможения, до животного стона, до закушенных до крови губ. Первый и словно в последний раз. Марья ушла, едва небо чуть засветлело, и звезды начали потухать, оставив после себя тепло и хмельное кружение в голове. Поспать Ваньке так и не удалось. Вскочил с рассветом, счастливый, довольный и радостный. Умылся, хлеба кусок ухватил, по хозяйству захлопотал. Горы готов был свернуть. Воды натаскал, дров наколол, задал овса лошадям. Аннушка вышла заспанная, руками всплеснула. Отродясь не видела брата таким. Мать улыбалась тайком. Поняла, что к чему, почуяла женским нутром. Глава семейства храпел в опочивальне, просыпался с криками, орал на весь дом. Всю ночь шатался по кабакам, дружки притащили под утро, усадили у ворот: расхристанного, пьяного, вывалянного в грязи. Тимофей упал, пел матерные частушки, грозился в предрассветную тьму. Своих не узнавал. Едва уложили.