— Кохтус где? — строго спросил Бучила.
Лешачонок взвыл дурнем, задергался, видать подумал тут ему и конец.
— По-человечьи не разумеешь, паскуденыш? — окончательно расстроился Рух.
— Пошто над дитем измываешься? — сухой голос за спиной прозвучал треском сломанных веток.
Рух разжал руку, лешонок шмякнулся на задницу и поскуливая уполз в густые кусты. Бучила медленно обернулся. У края тропы стояла коренастая, кривоногая тварь, обликом весьма похожая на трухлявый пенек. Из бесформенной головы пробились зеленые ветки, огромные белесые глаза навыкате, терялись в бороде из тонких как нитки корней, тело, заплывшее грубой и жесткой корой, бугрилось узлами, наростами и въевшимся в плоть и кожу грибом. Леший был настолько древним, что постепенно обращался в дерево. На кривой шее ожерелье из камешков, косточек, птичьих и звериных черепов. В когтистой лапе сучковатый посох с навершием из высушенной человеческой головы. Одеждою не обременен. Оно и правильно, в этот мир мы приходим нагими, нагими и должны помереть.
— Здорово, Кохтус, — поприветствовал Рух.
— Здорово, Заступа, — пасть лешего напоминала узкий, длинный разрез, в котором вкривь и вкось торчали гнилые клыки. — С чем пожаловал?
— Соскушнился, проведать зашел.
— Ежели проведывать заходят, то дитев хозяйских не бьют, — Кохтус любовно похлопал подползшего ребеночка по уродливой голове.
— Ты долгонько не шел, а я ждать не люблю.
— Невтерпежный какой, — хмыкнул лешак. — Занятой я. Думаешь делов у Кохтуса нет? Весь лесишко на мне.
— У медведицы, тобой и огуляной, приплод принимал?
Леший утробно заухал, изображая смех.
— Слыхал у Птичьего броду с воздягой схлестнулся?
— Мог бы и упредить, — посетовал Рух. Старый пен, все про все в лесу знает. И о воздяге ведь знал.
— Мог бы, да не схотел, — леший подсеменил ближе, увлекая за собой покрывало тухлого смрада. — Ты, в прошлом годе, мне подсказал, что людишки Сонное урочище огню решили предать?
— Не успел, — признался Бучила.
— Вот и я не успел, — смежил гляделки лешак. — А у меня там два выводка сгорели живьем. Вона, поглянь. — Кохтус повернулся вполоборота. Левая рука висела плетью — обожженная, черная, мертвая. Подмышкой пламя прожгло неряшливую дыру, внутри хлюпала мерзкая зеленоватая слизь.
— А я говорил, уходите поглубже в лес. Ты не послушал.
— Уходить? — скрипнул лешак. — Со своей, значица, земли уходить? Потому как она белокожим нужней? Ну-ну. Нет, Заступа, стар я ужо убегать. Здесь отец мой, деды и прадеды в землю ушли, в деревину обратились и сгнили, дав пищу новым росткам. И я здесь сгнию. Некуда мне из родного дома идти. Так чего надо тебе?