Когда они сели наконец за стол, солнце уже закатилось. Холодная сырость наползала из кустов.
Володька достал из мешка бутылку с постным маслом, налил в кружку, запустил туда ржаной кусок.
— Единоличниками будем? — сказал Кузьма, снимая с огня котелок с кашей.
Володька ниже наклонил голову к кружке. И какого черта ему надо? Может, еще, как жрать, учить будет?
Кузьма поставил дымящийся котелок на середину стола, положил в него огромную ложку топленого масла.
— Ешь.
— У меня свое есть, — проворчал Володька.
— Ешь, говорю. — Кузьма сел напротив, подвинул к нему котелок. Насмотрелся я вчера на вас на Грибове — тошно… Каждый уткнулся в свой котелок… Ну? — Кузьма нетерпеливо повел бровью.
Володька полез в мешок за ложкой. «Хрен его знает, что у него на уме. Тяпнет еще ни за что ни про что. Ладно, пущаи мне хуже будет, — решил он, подумав. — У меня сухари да треска — немного поживишься».
— А Пуху-то мы и забыли! — Кузьма встал, кинул несколько ложек каши на газету, положил на землю сбоку стола. — Надо будет корытце ей вырубить.
Пуха, облизываясь, несмело подошла к каше, вопросительно уставилась на Володьку.
— Ладно, чего уж… — Володька отвел взгляд в сторону, и Пуха бойко захлопала языком.
После этого Володька думал, что Кузьма начнет извиняться, оправдываться — так и так, мол, погорячился давеча. На Грибове всегда так делали: сначала прикормка, а потом примирение.
Ничуть не бывало!
Поужинав, Кузьма молча поднялся, сам вымыл посуду на речке и стал устраиваться на ночлег. Володька собрался было вязать лошадей.
— Не надо, — сказал Кузьма. — Сегодня намаялисьникуда не уйдут. А вот от зверя, пожалуй, что-нибудь надо.
Он сходил в лесок, зажег старый муравейник.
В избе легли на полу — окошки и дьшник заткнули травой, вместо дверей подвесили парусиновую мешковину.
Тихо, темно, как в погребе. Где-то над головой пищит одинокий заблудшийся комар. За стеиой бродят, похрустывая травой, лошади.
Володька достал папироску, закурил.
— Ну вот что, — сказал Кузьма, — этого я не люблю.
Хочешь — выходи на улицу.
Володька, чертыхаясь про себя, нащупал сбоку траву, вдавил папироску. Ну и жизнь — дышать скоро по команде. И тут ему опять вспомнилось жигье на Грибове — вольготное, бездумное, с шутками, с разговорами. Нет, удирать надо, удирать. А то зачахнешь, дикарем станешь в этой берлоге.
Он прислушался к дыханию Кузьмы. Спит. Не выйдет!
Задобрить, прикормить хотел… И новая вспышка ненависти опалила Володьку.
Первый раз так обидели его и даже не сочли нужным оправдываться.
— Вставай, вставай, соня!
Володька продрал глаза. Полость в дверях откинута, светло. Он нащупал рядом с собой сапоги, натянул на ноги. На улицу вышел заспанный, злой.