Сарафанову казалось, что он бредит. Хирург держал на весу растопыренные, в резиновых перчатках, пальцы, и с них капала кровь. На белом столе кровенела лужа. Стальные инструменты отливали розовым. Серебряный раструб под потолком колыхался, улавливал в черный зев душу младенца. Душа трепетала хрупкими крыльцами, не хотела лететь, но черный зев всосал ее и унес в беспредельность. Переполненный кровью контейнер страшно сиял, и от его непомерной тяжести прогибался пол. Сарафанов понимал, что, стоя здесь, созерцая убийства, он становится им сопричастен. Совершает неотмолимый грех.
В Перуджии, в монастыре францисканцев, на стене старинной базилики, была нарисована фреска, изображавшая Рай, где убитые во чреве младенцы сидели на зеленой осоке посреди райских вод, нежные, белые, словно бабочки. Там же, в монастыре, были найдены неопубликованные страницы Дантова «Ада». Там говорится об абортах. Матери, совершившие убийство во чреве, были обречены в аду лежать на длинном одре, и по ним непрерывной чередой ползли маленькие липкие эмбрионы, словно красные лягушата. Карабкались, цеплялись хрупкими лапками. Раскрывали крохотные мокрые рты, пищали: «Мама… Мама…»
Отцы, чьих детей вырезали из оплодотворенного лона, были обречены на адскую муку, как если бы в их семенниках поселились тарантулы, скорпионы, сколопендры. Вцепились мохнатыми ногами и щупальцами. Жалили, язвили. Грешные отцы вопили, так что крики их были слышны на земле.
Врачи-святотатцы, убивающие невинных младенцев, были обречены в аду на то, что их пальцы непрерывно перебивали кувалдами. Людоеды, насыщавшие свою кровь убиенными до срока, были наказаны тем, что их гниющие тела непрерывно лопались, и из мокрых трещин выползали прожорливые сороконожки. Начинали жадно пожирать кричащих каннибалов.
Грешник же, подобный ему, Сарафанову, дерзнувший стоять в операционной и смотреть на казнь, был обречен в аду вечно созерцать невыносимое зрелище. Ему больше никогда не видать весеннюю лазурь в мартовских белых березах.
— Следующую! — громко позвал хирург.
Сарафанов очнулся. «Боже! — воззвал он. — Убей его!» Поднял глаза к потолку, но там, словно на ампирном плафоне, летали окровавленные херувимы, а их заглатывал жадный раструб. «Убей его, Боже!» — молил Сарафанов, отыскивая икону. Но в лицо его била беспощадная хирургическая люстра, и блестела розоватая сталь. «Убей его, умоляю!» — он перевел глаза на окно, наполовину закрашенное непрозрачной белой краской. Лишь наверху тонко голубела полоска неба. Желтело высокое соседнее здание: уходящие вверх этажи, крыша, едва заметное слуховое окно. В этом темном овальном окне мелькнула слабая вспышка. Звонко цокнуло стекло, на котором возник кружочек, охваченный хрупкими трещинами. Хирург держал на весу руки в перчатках. Во лбу его темнело отверстие, из которого начинала выталкиваться черная кровь. Рухнул, ткнувшись головой в операционный стол. Сарафанов уходил не оглядываясь. Молитва его была услышана.