Таким образом, история стала важнейшей проблемой философии. Нужно был(бы, конечно, еще посмотреть, почему это вопрос о Просвещении, никогда окончательно не исчезая, имел такую разную судьбу в немецкой, французской и англосаксонской традициях, почему это в каждой из них вопрос этот имел, последствия для разработки столь различных областей и в столь разное вpeмя. Немецкая философия позволила ему реализоваться главным образом в форм исторической и политической мысли об обществе, с центральной проблеме религиозного опыта в его взаимоотношении с экономикой и государством. О пост-гегельянцев через Фейербаха, Маркса, Ницше и Макса Вебера вплоть до Франкфуртской школы и Лукача — все развитие немецкой философии свидетельствует об этом. Во Франции именно история наук послужила основой для возвращения к философскому вопросу о том, что такое Просвещение; критические работы Сен-Симона, позитивизм Конта и его последователей были призваны определенным способом подхватить вопрос Мендельсона и Канта и вновь поставить его в масштабе всеобщей истории общества. Знание и вера, научная форма познания и религиозные содержания представлений, или: переход от донаучного к научному, конституирование рациональной власти на почве традиционного опыта, появление внутри истории идей и верований некоего типа истории, характерного для научного познания, которое рассматривается при этом как источник и предельная форма рациональности, — именно в этом контексте, через позитивизм, но также и через тех, кто встал к нему в оппозицию, через шумные дискуссии о сциентизме и о средневековой науке, был перенесен во Францию вопрос о Просвещении. И если феноменология после долгого пребывания на границе в конце концов также проникла сюда, то произошло это несомненно именно в тот момент, когда в своих "Картезианских размышлениях" и в "Кризисе" Гуссерль поставил вопрос о взаимоотношении между западным проектом универсального развертывания разума, позитивностью наук и радикальностью философии.
Вот уже в течение полутора столетий история наук с очевидностью выступает в качестве ставки в философской игре. И пусть работы таких авторов, как Койре, Башляр, Кавайе или Кангилем отсылают нас к "региональным", хронологически определенным областям истории наук, — работы эти выступили все же в качестве очагов важных собственно философских разработок в той мере, в которой они высвечивали различные грани этого сущностно значимого для современной философии вопроса о Просвещении.
Если бы нужно было найти что-то соответствующее работам Койре, Башляра, Кавайе или Кангилема за пределами Франции, то искать следовало бы, конечно, где-то вблизи Франкфуртской школы. Стиль тут, правда, совсем другой, равно как и подход и сами изучаемые области. Но и те и другие ставят в конечном счете вопросы одного и того же плана, даже если первых преследуют воспоминания о Декарте, а вторых — тень Лютера. И это вопросы, которые следует адресовать рациональности, той, которая претендует на всеобщность и при этом развертывается благодаря случайному, утверждает свою целостность, но действует только посредством частичных изменений, той рациональности, которая сама утверждает свою валидность при помощи своего же собственного суверенитета, но оказывается при этом неразрывно связанной в своей истории с разного рода порабощающими ее вилами инерции, тяготения, принуждения.